Павел Марушкин
Ребята, стоп! Кладите меня здесь. Ёлочки – то, что доктор прописал; и камень как на заказ, драгуновку пристроить… Кролик, подкинь одно из твоих эскимо… Давай, которое в осколочной рубашке. Ну всё, бывайте… Боец Пятачок! Нюни подобрал – и вперёд, в ритме вальса! Голубой вертолёт за вами не прилетит, нынче все вертолёты в камуфляже…
Ушли. Хорошо ушли, грамотно – ни одна ветка не ворохнулась. Здесь повсюду леса, и с воздуха, как они любят, засечь нашу группу не получится. Но ягд–команда вытропит, конечно – по глубокой стёжке, виляющей меж сугробов.
Тут‑то я их и встречу – милости вэлкам, как говорится. Времени, правда, есть маленько. Они теперь пуганые, сторожкие; всё‑таки мы их здорово потрепали у станции… Как бишь её…
Хвоя и впрямь загляденье: густая такая, пушистая. Ежели не шевелиться, с двух шагов проглядишь. Нет, конечно — засекут и обложат; я нынче не шибко резвый, с простреленной‑то ногой. Зато наши без носилок пойдут быстрей; повезёт, к утру перевал одолеют. Скверное там место, ох, скверное! Узкая горловина да голый камень окрест; но уж по ту сторону – ищи их, свищи…
Патронов у меня нынче в избытке. Я ведь холоднокровный, ребята; ни один тепловизор не засечёт; и морда цветом что твои ёлки. Естественный камуфляж, едрёныть! Потому и сменил калаш на СВД–шку, от снайпера по нынешним проклятым временам толку куда как больше. А гадов всяких я порядком передавил, и сегодня ещё с днём рожденья напоследок поздравлю. Будет что вспомнить, когда встретимся с Чебурашкой там…
Чебурашка… Когда‑то любая дворняга считала за честь подать ему лапу; его знали все, от мала до велика, а гаденького словечка «телепузик» попросту не существовало в природе.
Он боролся. Писал в газеты, мотался по судам, сутками торчал в пикетах у телецентра… Не помогло ничего.
Эта рана так и не зажила. Слишком часто я видел в глазах друзей невысказанный вопрос «почему ты не остановил его?». Слишком часто задавал себе сам… Порой мне снится, как он уходит во вражеский стан – ночью, один, обвязавшись взрывчаткой и прикрепив на макушку фальшивую антенну. Что тут скажешь – на войне, как на войне… Проклятые оккупанты.
Но, когда это случилось, поднялись все! Все, в ком ещё оставалась хоть капля совести. Эти пучеглазые чудища, наверное, так и не поняли, что же произошло, почему весь мир ополчился вдруг против них…
Над головой с грохотом проносится звено «Команчей». Потоки искрящихся, розовых от закатного света снежинок медленно, будто во сне, опадают с тёмных ветвей… Красота!
Осторожно протираю затвор. Воздушная разведка противника… Не, ребят, зря стараетесь. Ни черта вы не увидите с такой высоты; а вот у наших «Игла»… Сейчас, конечно, стрелять не будут; не совсем, поди, дураки. На перевале ракета во сто крат нужнее; там авиация – это смерть.
Ягдам пора бы уже нарисоваться. Оптикой, что ли, пошарить… Ага, легки на помине! Выдыхая облачка пара и неловко перебирая обутыми в снегоступы толстыми лапками, вверх по склону тащится парочка бурундуков. Короткие, словно игрушечные «Хеклер и Кохи» болтаются где‑то в районе круглых животов. Оба клоуна в масхалатах, но один поверх капюшона нацепил ихнюю дурацкую шляпу, как бишь её, «стетсон»… Дурачьё. Палец мягко ложится на спусковой крючок. Но рано; пока ещё рано… Один за другим появляется на тропке чужеземная нечисть: Чёрный Плащ, братья Мак Даки, какие‑то покемоны… И, наконец, они — знакомые ненавистные силуэты. Ловлю в прицел уродливую лопоухую башку телепузика, прикидываю поправки на ветер, расстояние, уровень… Двоих я сниму железно; ну, а дальше как повезёт… И может быть, Пуху и Кролику удастся без потерь вывести отряд на ту сторону гор, на соединение с партизанами Шапокляк…
— За Чебурашку, сволочи! – шепчу я заветное и, поймав миг между двумя ударами сердца, плавно давлю на спуск.