Прошло ещё полгода, и в окно дома родителей Липы постучали. Точнее, поскреблись. Успевшая поседеть от горя мать выглянула на улицу и увидела какую-то кучу тряпья, валявшуюся у крыльца. Куча слабо шевелилась и тихо стонала.
У женщины ёкнуло сердце – она отказывалась верить в смерть дочери и верила, что Липа к ней вернётся. Мать открыла дверь и бросилась к куче тряпья, которая при ближайшем рассмотрении оказалась человеком… женщиной. Но даже родная мать не сразу смогла узнать в этой жуткой седой старухе, страшно худой, но с огромным животом, с провалившимися щеками и шрамом через всё лицо свою единственную дочь.
«Скорая» примчалась через полчаса, девушку отвезли в районную больницу, туда же примчался милицейский следователь… но ничего у девушки добиться не смог. Она только плакала и мычала, словно навсегда утратила способность говорить. К тому же несчастная явно боялась людей и вела себя так, словно забыла элементарные вещи. Когда на следующий день с ней попробовала наладить контакт девушка-следователь и протянула ей карандаш и бумагу, то Липа посмотрела на эти предметы с полным недоумением, словно не понимая, для чего они предназначены.
Липу осмотрели эксперты, и их заключение заставило измениться в лице даже бывалых ментов, которых вообще-то было трудно пронять чем-либо. Заключение утверждало, что девушка неоднократно подвергалась жестокому насилию и изощрённым пыткам, что ей неоднократно ломали кости рук и ног, жестоко избивали, жгли и держали на привязи, словно собаку. К тому же у неё в крови выявили какие-то странные вещества, которые не смогла идентифицировать ни местная, ни московская экспертиза. И да, девушка была беременна, где-то на восьмом месяце. Ментам стало ясно, что в окрестностях их тихого райцентра появился маньяк, что девушка была у него в плену, но умудрилась бежать и как-то добраться до родителей. Почему в окрестностях? Потому что эксперты дружно утверждали, что на своих переломанных и неправильно сросшихся ногах девушка не смогла бы уйти далеко, а то, что она шла пешком, подтверждали стёртые в кровь ступни.
Милиция вновь начала рыть землю, следственная группа в помощь прилетела аж из самой Москвы, перешерстили весь райцентр, проверили все окрестные деревни, дачные посёлки и свалки, побывали во всех подозрительных местах… Ничего. Таинственный красавчик-маньяк провалился словно сквозь землю.
Постепенно всё стало утихать. Липу подлечили, беременность её протекала до странности нормально, родила она легко. Красивого мальчика со светлыми волосиками и яркими голубыми глазами. Мальчик был на удивление здоров, если учитывать, в каких условиях протекала материнская беременность, сама же Липа после родов начала постепенно угасать, словно необходимость родить малыша было единственным и последним делом, которое ещё держало её в этом мире. Но она не умерла, и даже спустя какое-то время стала понемногу поправляться. Однако разум к несчастной так и не вернулся. Но она не была буйной и не доставляла окружающим почти никаких хлопот, поэтому родители забрали домой и её, и внука.
Дома Липа вспомнила какие-то простейшие навыки сельской жизни и охотно возилась в огороде и кормила кур и свиней. Но она по-прежнему молчала, а при виде незнакомого человека убегала и забивалась в маленький тёмный чулан. Там она и спала, наотрез отказываясь ночевать в своей прежней комнате. В конце концов, её отец отвёл эту комнату под детскую для маленького внука, а в чулан с помощью соседа, электрика Вани, провёл свет и втиснул туда узкую тахту. Липа была вполне довольна, теперь она проводила все дни в огороде либо в чулане, а зимой, когда возможности огородничать не было, возилась со своими старыми куклами. Для них она шила новые платья, а потом научилась мастерить из лоскутков коврики и одеяла. К сыну она была не то, чтобы равнодушна, но лишний раз не обращала на него внимания. Когда подносили – кормила, могла и покачать в коляске… но особых проблесков материнского инстинкта у неё заметно не было. Хотя несколько раз она вроде бы узнавала сына, начинала гладить, целовать и горько плакала. Но это состояние быстро проходило, и, в конце концов, стало понятно, что рассудок к Липе не вернётся никогда. Но она была тихой помешанной, к тому же в деревне быстро отметили, что огород Чагиных стал приносить невероятные урожаи, к тому же, когда Липа прополола морковь у старушки-соседки, которой постепенно перестала дичиться, то морковь вымахала невиданно крупная и сладкая. Ушлые бабульки назвали Липу блаженной и частенько зазывали к себе. Сначала она дичилась, но потом перестала и охотно шла с ними. И, вот странность – у тех, кто привечал Липу, овощи росли, как на дрожжах, коровы и козы давали невероятно вкусное молоко, а яблони даже в самый неурожайный год гнулись под тяжестью плодов.
Деревня посудачила – и забыла, в русских деревнях вообще по-доброму относятся к дурачкам и блаженненьким. К тому же жизнь вокруг начала меняться, на смену объявленной перестройке пришёл развал Союза, правителя которого бабульки, крестясь, именовали Меченым, сменил другой – седой и импозантный, но жить лучше не стало, а стало только хуже.
Между тем сын Липы, которого дед с бабушкой записали, как Леонида Олимпиадовича Чагина, подрастал себе потихоньку, не доставляя родне особых хлопот. Он не капризничал, не болел, пошёл в девять месяцев, разговаривать начал в десять, был на редкость спокойным и уравновешенным. Золото, а не ребёнок, и хорошенький на загляденье. Правда, светлые волосы очень быстро потемнели в рыжину и стали странного, но красивого рыже-коричневого цвета, завились крупными кольцами, и ещё ярче засияли синие глаза. Малыш был настолько хорошеньким, что редко кто из односельчан мог пройти мимо подворья Чагиных и не улыбнуться серьёзно сопящему малышу, который возился на стареньком одеяле с кубиками или машинками. Тот на каждую улыбку улыбался в ответ – просто солнышко.
А время шло. Хорошенький малыш подрос, пошёл в первый класс с букетом любовно выращенных Липой огромных гладиолусов. Букет был такой огромный, что малыш не удержал бы его, хорошо, что на первую линейку его сопровождал дедушка – в сером выходном костюме и галстуке с брусничной искрой, оставшемся ещё со времен директорства. Он уже вышел на пенсию, но работать в школе не остался, как его ни уговаривали – решил помогать в присмотре за Липой и воспитывать внука. Внук его только радовал - умненький, серьёзный и самостоятельный, он рано начал читать и теперь с удовольствием одолевал толстые книги сказок из сельской библиотеки. Малыша хотели даже посадить во второй класс, но его подвёл почерк – слишком крупными получались буквы, слишком корявыми, порой переходя в непонятные закорючки почти стенографического вида. Как ни странно, но сам Лёнечка свои «записи» понимал и спокойно «читал» даже спустя длительное время. Дед с бабкой только плечами пожимали. И никакие попытки бабушки привить внуку каллиграфический почерк не помогали. Бабушка сердилась – словно под сомнение ставился её почти тридцатилетний педагогический опыт, но дед только хмыкал:
- Машенька, Лёнька просто слишком быстро думает – у него рука за головой не успевает. Оставь его в покое: образуется стойкий навык письма – и почерк выправится.
Как ни странно, но дед, обожавший внука, оказался абсолютно прав – окончив первый класс, Лёнька приобрёл если не каллиграфический, но вполне сносный почерк. Учёба давалась ему легко – считал он в уме ловко, память у мальчика была идеальной, читал он необыкновенно быстро… В общем, в школе ему нравилось – одноклассников он обаял, первая учительница Ксения Ивановна была в восторге от способностей ученика, а Лёнька… Лёнька больше всего любил, быстренько выполнив задание, вытащить из парты какую-нибудь книгу потолще и погрузиться в чтение.