Послышался звук двигателя.
Показался бронетранспортер, забитый солдатами.
Лысый начальник надел фуражку, одернул френч и пошел навстречу бронетранспортеру, размахивая над головой белым носовым платком.
– Трогательное единение. – Орлов сплюнул. – Ты, кстати, имей в виду, сейчас отец-командир обрисует немцам ситуацию и заодно сообщит, что стреляли отсюда, из рощицы. И нам с тобой придется немного побегать. Или умереть на месте. Ты как предпочитаешь, товарищ младший политрук? В плен, как мне понятно из твоего пламенного выступления, ты сдаваться не собираешься.
Лысый остановился, бронетранспортер затормозил, словно немцы в нем присматривались к происходящему. Пленные встали и после команды одного из своих офицеров отошли на край дороги, чтобы не мешать движению техники.
С бронетранспортера что-то крикнули, лысый указал рукой на убитого конвоира и что-то крикнул в ответ. Что-то такое, что, наверное, должно было успокоить немцев.
С бортов бронетранспортера стали спрыгивать солдаты. Их было десятка два, и вооружены они были автоматами, и на касках у них Севка разглядел в бинокль белые молнии.
– Это эсэсовцы, – выдохнул Севка. – Сейчас…
Эсэсовцы развернулись в цепь поперек дороги, офицер на бронетранспортере отдал приказ, и бронированная машина двинулась вперед.
Длинная очередь из пулемета прошла по колонне пленных неторопливо, трассирующие пули, хорошо заметные в наступающих сумерках, вязли в человеческой массе. Колонна дрогнула, пленные все еще не верили в происходящее и продолжали стоять, словно не видя, как падают люди рядом с ними.
Открыли огонь автоматчики, и пленные, наконец, побежали. Попытались бежать. Два десятка автоматов и пулемет с дистанции в два десятка метров шансов на спасение почти не оставляли.
Люди падали-падали-падали…
Севка выронил бинокль и зажал уши. Он не видел, как несколько пленных перемахнули через кювет и бежали по полю, даже не пытаясь рассыпаться. Бежали, пока пулеметная очередь одним движением не вычеркнула половину из них из списка живущих.
Севка не видел, как лысый корчился в пыли, получив пулю в живот, как немцы убрали труп конвоира с дороги и бронетранспортер медленно двинулся по телам раненых и убитых, наматывая на гусеницы кровавые лохмотья.
Когда колонна закончилась, бронетранспортер остановился, солдаты в него залезли, загрузив предварительно тела погибших конвоиров.
Бронетранспортер уехал.
– Все, – сказал Орлов и тронул Севку за плечо. – Все закончилось.
Но закончилось далеко не все.
Глава 2
31 июля 1941 года, 03 часа 40 минут.
Западный фронт
– Скоро встанет солнышко, – сказал Сличенко. – Утро. Всякая тварь проснется и потянется… В том числе немецко-фашистские агрессоры. Каждая козявочка радуется солнечному лучу и ясной погоде. И немецко-фашистские агрессоры тоже радуются. Только мы, бойцы и командиры Рабоче-Крестьянской Красной армии не радуемся солнцу и чистому небу… Ну и, конечно, комиссары, политруки и другие бойцы идеологического фронта… А почему так все противоестественно выходит, а, комиссар? Молчишь? Тогда я тебе скажу…
Капитан мельком глянул на комиссара своей батареи.
– Выходит так потому, что наши красные орлы, сталинские соколы, просрали войну в воздухе. Вчистую, как дети. Не нужно, комиссар, не возмущайся. Ответь лучше, если я вот прикажу машинам двигаться днем, что ты мне скажешь… сказал бы? Небось схватился бы за пистолет, обвинил во вредительстве и халатности. Ну, и в глупости, конечно. Кто же ездит днем по дорогам при хорошей погоде и господстве противника в воздухе? Полном господстве, обрати внимание. Полном. Где соколы товарища Сталина? Где стальные армады, которые мы видели в фильмах до войны? Нет, я не спрашиваю, где немецкие коммунисты, которые в тех же фильмах бросались нам на помощь. Меня интересуют наши еропланы. Сгорели наши еропланы. Сбиты наши еропланы. В заднице наши доблестные военно-воздушные силы…
Сличенко лег на землю, заложив руки за голову.
– Молчишь, комиссар? Правильно делаешь. Потому что наши военно-воздушные силы там же, где бронетанковые войска, артиллерия и флот… Хотя про флот – это я, наверное, загнул. Про флот у меня информации нет, но как-то слабо верится, что на общем фоне наши краснофлотцы чем-то особенным выделяются. Кстати, идеология наша тоже глубоко в заднице. Спросишь, почему? Отвечу. О немецких подпольщиках я уже сказал. Молчат они, не особо рвутся в бой. Немецкий и прочий европейский пролетариат также что-то не выходит на баррикады. Где международная солидарность, я тебя, товарищ политрук спрашиваю? Только мировая буржуазия в лице Англии и Америки к нам на помощь и пришла. Не нужно, не возражай, все равно ничего толкового не скажешь. Лучше помолчи. И послушай. Тишина какая вокруг… Это ненадолго, имей в виду. Сейчас птичка какая-нибудь голос подаст, вторая подхватит… Помню, когда в училище был, на посту в третью смену стоишь, с четырех до шести, и вроде спать только что хотелось, рот чуть ли не разрывался от зевков, до хруста за ушами зевал… А тут – птаха. И воздух вроде как свежее делается, не холодный, сырой, а именно свежий. И с пузырьками, как ситро… Прямо с поста уходить не хотелось, честное слово…
Словно в подтверждение слов капитана, где-то неподалеку подала голос птица.
– Вот! – Капитан поднял голову. – Начинается. А машин со склада все нет… Неужели передумал товарищ военинженер первого ранга? Обидно будет, а, комиссар? Мы так с тобой спорили, поссорились даже, у меня горло прямо болит от нашей дискуссии… Тебе проще, комиссар, ты привычный к выступлениям, а я больше из пушек приучен стрелять. Хорошо, кстати, стреляю! Моя батарея была лучшей в округе. Знаешь, что мы умудрялись делать накрытие с первого залпа? И поражение со второго? Я на спор, на два ящика армянского коньяка, стодвадцатимиллиметровый снаряд в квадрат два на два с дистанции в полтора километра укладывал. Не веришь? Вот и парни не верили, пока коньяк не проспорили. Я, наверное, мог бы в цирке выступать со своей гаубицей. Только нет ее, моей родимой. Комиссар батареи, политрук товарищ Аркадьев, четко выполнил приказ и лично подорвал орудия и тягачи, оставшиеся без горючего. Молодец, товарищ Аркадьев. Ценой своей жизни, так сказать… Вот ты, комиссар, сможешь так – ценой своей жизни не допустить захвата секретной техники врагом? Наверное, сможешь… Смог бы…
Сличенко посмотрел на часы, неодобрительно покачал головой. Егоров опаздывал. Это если вообще собирался выполнить странную… да что там странную – преступную просьбу капитана Сличенко. Нужно наконец решиться, установить предел, после которого можно прерывать ожидание и приступать к выполнению боевой задачи, поставленной начальством… И сроки выполнения которой уже сорваны. Напрочь сорваны. Комиссар еще позавчера стал требовать серьезного разговора на эту тему. Наверное, он был прав…
Сличенко снова посмотрел на неподвижную фигуру комиссара возле векового дуба, вздохнул.
– Понимаешь, у меня не было времени… Если бы можно было поговорить спокойно, без спешки… Я бы тебя убедил, точно говорю – убедил бы без крика, без ссоры… смог же военинженера Егорова убедить за пять минут разговора. Ну да, он техник, ему ваши идеологические фокусы не слишком близки и понятны. У него есть оружие, он умеет его применять, ему этого не позволяют, а тут появляется возможность… повод, так сказать. Как тут удержаться? Хотя да, ты прав – его пока нет, и это значит, что он, может, и не приедет. Или у него тоже есть свой комиссар, который встал поперек дороги и схватился за оружие, прямо как ты… Зачем ты схватился за пистолет? Убить меня собирался? Или только припугнуть? Хорошо еще, что мы отошли в сторону, что не начал ты разборку при личном составе. Когда комиссар собачится с командиром, это пагубно отражается на дисциплине…
Сличенко замолчал – из-за дуба, возле которого сидел политрук Лушников, выбежала белка. Замерла, принюхиваясь, посмотрела на политрука.