Желваки на скулах дернулись, он заскрипел зубами.
Клод покачал головой и опустил смотровую заслонку.
Осталась одна больная. Та, что в палате номер 7. Клод даже не знал точно, как ее зовут. В истории и назначениях писалось просто «Блу С.» Она всегда была последней на всех его обходах – просто потому, что надо было собраться с духом, чтобы посмотреть на нее. Днем, быть может, дело другое. Наверное, в рассудочности дня она всего лишь псих, каких много. Хотя сомнительно.
Дверь палаты номер 7 была похожа на все остальные – весело разрисованный кусок металла, который не вышибешь двухтонным тараном. Глазок, затянутый закаленной проволочной сеткой и защищенный скользящей металлической панелью, но Клоду приходилось нагибаться, чтобы заглянуть. Внутри же палата номер 7 радикально отличалась от всех остальных. У других больных были палаты, которые – если не считать мягкой обивки стен, узких и высоких окон и голых лампочек, затянутых прочной сеткой – вполне можно было принять за типовые номера мотеля. В «Елисейских полях» все предметы мебели были небьющиеся, на кроватях – простыни по спецзаказу и устройства для фиксации пациента.
В палате номер 7 не было ничего, кроме ее обитательницы. Даже кровати не было. Пациентка спала, свернувшись клубком на полу, забившись в дальний угол – самый темный, – как зверь в зимней спячке. По крайней мере так себе это представлял Клод. Спящей он ее не видел. Сделав глубокий вдох, Клод щелкнул задвижкой глазка и отодвинул щиток. Ага, вон она.
Блу скорчилась посреди клетки, подняв лицо к высокому узкому окну в десяти футах от пола. На ней ничего не было, кроме смирительной рубашки, и босые ноги она подобрала под себя, как на молитве.
Трудно было сказать, сколько ей лет, но Клод полагал, что вряд ли больше двадцати трех. Грязные волосы свешивались слипшимися прядями. Ни одна сестра не соглашалась до нее дотронуться после того, что случилось с Калишем. И Клод отлично понимал сестер.
Она знала, что он на нее смотрит, как и он все время знал, что она здесь, свернулась, как паук в центре паутины. Он безмолвно ждал, пока она заметит его, и одновременно страшился этого. Такой у них возник ритуал.
Она повернула голову. У Клода засосало под ложечкой, зашумело в ушах. Чувство было такое, будто он несется по крутому спуску в машине без тормозов. Ее глаза замерли на нем, и в них читалось коварство хищника. Она опустила подбородок на долю дюйма, давая понять, что заметила присутствие Клода. Он ощутил, как сам ответил тем же, как марионетка на ниточке, и сразу же заспешил по коридору обратно.
В темноте с криком проснулся Малколм.
2
Сцена открывается в просторный зал, заставленный тесными рядами складных металлических стульев. Проходы забиты инвалидными креслами, за сценой висит исполинское знамя с изображением улыбающегося человека. У него резкий прямой нос, широкоскулое лицо, белозубая улыбка – и ястребиные глаза под кустистыми белесыми бровями. Серебристой гриве мог бы позавидовать любой патриарх Ветхого Завета.
Эта вечная улыбка принадлежит Зебулону Колессу, Зебу – Человеку Бога, Целителю Больных, Изрекателю Пророчеств и основателю Церкви Колес Божиих. Текст поясняет для тех, кто смотрит из дома, что это «событие исцеления» происходит в Далласе, Техас, за три месяца до сегодняшнего дня.
Публика, по большей части с тростями и ходунками на колесах, хлопает в ладоши и поет гимны, ожидая своего шанса на божественное прикосновение. Многие рассматривают огромный портрет, сравнивая его с уменьшенной копией на обороте своих программок. Воздух тяжел от испарины, надежды и волнения.
Вдруг гаснет свет, и только прожектор выхватывает круг на сцене. Звуки органа, и в круг из кулис решительно вступает фигура.