Каждый выбирает по себе - Левитанский Юрий Давыдович

Юрий Левитанский

* * *

Откуда вы приходите, слова…

«Откуда вы приходите, слова…»

Откуда вы приходите, слова,

исполненные доброго доверья?

По-моему, оттуда, где трава.

По-моему, оттуда, где деревья.

Нам переходы света и теней

за древними лесными деревами

покажутся резными теремами,

возникшими из света и теней.

А дальше будет глуше и темней,

и тропка лисья станет неприметной.

Она и вправду стала неприметной,

а все-таки давай пойдем по ней,

пойдем на ощупь,

ветки раздвигая.

Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?

«Слова, слова!..» –

вздыхают робко листья,

и тропка поворачивает лисья

туда, где в листьях прячется сова.

А может, так же прячутся слова

за пнями

и замшелыми камнями?

Слова – они, наверное, корнями,

как дерева,

уходят в глубину.

И тропка нас уводит в старину,

туда, где бродит пращур волосатый

по травам, не имеющим названья,

где снег летит, не названный еще,

поет еще не названная птица

и звезды,

у которых нет названья,

в дремучих отражаются очах.

И пращура охватывает трепет,

едва доходит до его сознанья,

какая тяжесть на его плечах.

В нем глухо пробуждается художник,

и, сладкие испытывая муки,

он ждет вас, нерожденные слова.

Он что-то удивительное лепит,

мешая краски, запахи и звуки.

Сначала это только смутный лепет,

и вдруг он превращается в слова.

Тогда травой становится трава,

а этот сумрак зыблющийся – лесом,

а этот холод падающий – снегом,

а это чудо маленькое – птицей.

И я беру из рук его слова.

Они еще звенят, как тетива

и как стрела,

что пущена из лука.

Они из цвета, запаха и звука.

На них еще не высохла роса.

В них травы отразились и деревья.

И у меня кружится голова,

пока я их несу тебе –

слова,

исполненные доброго доверья.

«Древнее…»

Древнее,

неразгаданное пространство

смотрит на землю

холодно и бесстрастно.

В темных глубинах

маленькой светлой точкой

спутник сейчас проходит

орбитой точной.

Чтоб заглянуть

в безвестные те высоты,

ни к чему ни двадцатый этаж,

ни сотый.

Лучик зеленый,

парящий в туманных сферах,

виден отчетливо

в этих осенних скверах,

где под грибком раскрашенным

из фанеры

утром играют в шашки

пенсионеры,

где возле булочной

пахнет горячей сдобой –

здесь, на земле этой будничной,

строгой и доброй.

А помню еще –

за звездным полетом

я наблюдал и в поле однажды

летом.

И был он так ясен

в поле

под черным небом,

в поле,

где сладко пахло

печеным хлебом,

где и доселе

темные эти дали

всё еще что-то помнили

о Дедале,

смутное что-то, темное

об Икаре,

что-то о божьем гневе,

о божьей каре.

Там, над обрывом,

тополи шелестели,

словно бы крылья

в небо взлететь хотели,

словно бы крылья

в небо взлететь пытались,

путались,

расплетались,

переплетались,

и за ночным овином,

за старой ригой,

где-то за дальним лугом,

над темным логом,

все раздавалось –

прыгай, Иване, прыгай! –

все шелестело –

с богом, Иване, с богом!

Женщина, которой ничего не нужно

Что вы с собой делаете?

Что вы себе думаете?

Ничего не делаете.

Ни о чем не думаете.

Пусто засыпаете.

Пусто просыпаетесь.

Да и то лишь кажется,

будто просыпаетесь.

В накуренном зеркале –

ваши руки дремлющие,

ваши губы дремлющие,

ничего не требующие.

И кровать спальная –

будто место лобное.

Что-то в груди треснуло.

Что-то в душе лопнуло.

Под упругим свитером

все мертво-мертвенно.

Сигарета с фильтром

дымит, дымит медленно.

А много ли истрачено

того тепла женского?

Давно война кончена,

и спросить не с кого.

А вы все боль копите,

в вине горе топите –

то ли горе топите,

то ли в море тонете.

Тонете, тонете,

уже не просыпаетесь,

и лишь на дне снится вам,

что вы просыпаетесь.