— В тот раз, хочу доложить, если не забыли, «ЯКи» вообще не поднялись, бросили нас... Что ж, по-вашему, я опять должен, «ЯКов» ожидаючи, молотить винтами, подманывать «мессеров»?.. Нема дурных, хватит! Мне эти расследования как мертвому припарка, скажите прямо: будет прикрытие?.. Сколько?..
Летчики, не дожидаясь, чем кончится тяжба командира, выбирались из тесного КП на крыльцо. Вслушиваясь в гудение «юнкерсов», стороной проходивших на Сталинград, «дед» сказал:
— Пара «ЯКов» в этом небе погоды не сделает...
Радость майора, выколотившего прикрытие, тоже невелика.
Штурмовик Ильюшина, «горбыль», или «горбатый», как его прозвали за верблюжий выступ кабины, — хороший самолет, против танков лучшего нет, о нем в полку песню сложили: «Жил на свете грозный «ИЛ», на заданья он ходил, — так, кажется, напевает Авдыш, знаток авиационного фольклора. — Сзади, спереди броня...» Броня, броня, все правильно. Сидишь в цельном кованом коробе, как в танке. «Щварцер тод», — пишут газеты. «Черная смерть», да. Но в полете «ИЛ» небыстр, а с хвоста беззащитен. Чтобы застукать танковую колонну на хуторе Манойлин, «ИЛу» требуется поддержка. Ему необходимо с воздуха прикрытие истребителей, «ЯКов», иначе «мессера» его сожрут.
Прикрытия — нет. Все наличные силы истребителей уходят на передний край, на защиту пехоты от «юнкерсов». Для сопровождения штурмовиков остаются слезы... юнцы, вчерашние курсанты. Теперь вот баб под Сталинград прислали.
Резервы — государственное дело, не нам решать, вот разгильдяйство российское, бардак повсеместный, «война все спишет», — как с этим быть? «Тот раз», неспроста поминаемый, это первый подступ к пеклу, первый вылет под Сталинград.
Восемнадцатого августа, к вечеру, привел Егошин на фронт свой полк. Горестно-успокоенным был он в тот предзакатный час: не опоздал. Управился в отведенный ему жесткий срок, в спешке собирая, сколачивая номерной, при боевом красном знамени, полк. Хватал все, что было. Летчиков-сержантов зачислял по выправке и росту (лейтенант, сопровождавший выпускников летной школы, запил в дороге и потерял их личные дела), матчасть с конвейера получал на заводском дворе, с шести утра до обеда... И — по газам. Но куда, если вдуматься, куда гнал он тридцать два экипажа, охваченных горячкой и растянувшихся кишкой, глаза бы на них, сопливых, не глядели?! В глубинку русскую, в приволжскую степь, где славяне коренятся издревле, одолевая и хозар, и печенегов, и орду, и куда нога иноземца не ступала веками... А ныне зерносовхоз «Гигант», что под Ростовом, бесславно оставленном, кормит Германию, а войска шестой армии изготовились для удара по цехам Сталинградского тракторного, первенца пятилетки. Вот где выпало Егошину встречать 18 августа, день сталинской авиации...
Командир дивизии полковник Раздаев поджидал его на посадочной полосе, клубившейся пылью. С прилетом не поздравил. Дня авиации не помянул. «Сколько привел?» — спросил он, исподлобья оглядывая небо. «Техника, хочу сказать, товарищ полковник, сработана на живую нитку, я, например, шел без давления масла...» — «Отказ прибора?» — «Сразу после взлета... Поэтому так: семь экипажей расселись на трассе...» — «Восстановить и перегнать... Придержи ручку-то, раззява... глаза что плошки, не видят ни крошки!» — выругался Раздаев на «галочий», с жутковатым креном плюх «ИЛа» и смерил Егошина тяжелым взглядом. «Когда ждать Ваняхина? — спросил полковник, с ним, Ваняхиным, разбитым за три дня и отправленным на переформирование, а не с новоявленным майором связывая свои надежды. — Ведь обещал быть нынче, я его нынче ждал!..» — «Не в курсе... Отвечаю за свой полк...» — «А я — за Сталинград!» — ввернул Раздаев, чтобы понял майор разницу, с которой следует считаться. К тому же дивизия Раздаева — отдельная, подчиняется Ставке, ее резерв.