Первые несколько месяцев я писал по схеме «а попробую-ка вот так!» – но, перечитав получившееся, остался не в восторге. Романная форма была соблюдена, но текст получился скучным, души не затрагивал. А если так чувствовал сам автор, то что сказал бы читатель? «Нет у меня таланта романиста», – разочарованно сказал я себе. При обычном раскладе тут бы все и закончилось, но мои ладони еще хранили ощущение того epiphany, которое опустилось в них на трибунах стадиона «Дзингу».
В моем тогдашнем неумении, если хорошо подумать, не было ничего удивительного. Невозможно взять и выдать шедевр, не имея за спиной никакого писательского опыта. Не нужно задаваться целью написать роман мастерски, подумал я. Мастерским он все равно не будет. Лучше выбросить из головы сложившиеся шаблоны «романа» и «литературы», взять свои мысли и чувства, как есть – и попробовать описать их свободно, как пишется.
Однако легко сказать: «Опиши мысли и чувства свободно». Когда не имеешь опыта, это-то и есть самое трудное! Я решил переформатировать весь процесс и отказаться от бумаги и ручки. Именно они тянули в сторону «литературности». Взамен я достал из чулана пишущую машинку «Оливетти» с латинским шрифтом. И в порядке эксперимента попытался начать роман по-английски. Уж пробовать, так пробовать!
Конечно же, мой английский оставлял желать лучшего. Ограниченный словарный запас, примитивный синтаксис, вынужденно короткие предложения. В голове могли роиться сколь угодно сложные мысли, но с таким инструментарием их было не выразить. Содержание облекалось в слова попроще, идеи формулировались попонятнее, с описаний безжалостно стесывалось лишнее, и всему придавалась компактная форма, чтобы легче было впихнуть в тесное вместилище. Получалась совсем не изящная словесность. Но пока я бился над ней, продвигаясь вперед, мало-помалу стало вырабатываться нечто похожее на мой собственный прозаический ритм.
Я был японцем, вырос в Японии и с детства говорил только по-японски. Поэтому система, которую я из себя представлял, была похожа на сарай, битком набитый японскими словами и выражениями. Когда в попытках литературно выразить свои чувства и мысли я принялся ворошить все это добро, сарай обвалился. Попытки же писать на иностранном языке, с ограниченным вокабуляром, до такого не доводили. Я обнаружил тогда, что чувства и мысли можно успешно выражать даже ограниченным числом слов и выражений, если правильно сцеплять их друг с другом. Специально изыскивать сложные слова и стремиться поразить читателя красотой слога вовсе не обязательно.
Много позже я узнал об Аготе Кристоф – писательнице, создавшей несколько блестящих романов, следуя примерно такой же схеме. Венгерка, она бежала в Швейцарию во время волнений 1956 года и там начала писать прозу по-французски, наполовину вынужденно. Французский был для нее иностранным языком, который ей пришлось выучить не от хорошей жизни. Но попытки писать прозу на этом языке вылились в рождение оригинального литературного стиля – ритмичного переплетения коротких фраз, искренней простоты словоупотребления и убедительной изобразительности без эмоциональных излишеств. За этим неброским фасадом ощущалась спрятанная атмосфера загадочности. Хорошо помню чувство легкой ностальгии при первой встрече с книгами Кристоф. Ведь ее первый франкоязычный роман «Толстая тетрадь» был написан в 1986 году; я же написал «Слушай песню ветра» на семь лет раньше, в 1978-м.
Открыв все эти интересные эффекты от письма на иностранном языке и освоив собственный прозаический ритм, я засунул пишущую машинку обратно в чулан и снова вытащил писчую бумагу и ручку. Сел за стол и принялся «переводить» на японский написанную по-английски главу. Впрочем, дословным переводом это не было, здесь скорее подошло бы слово «пересадка». В ее ходе с неизбежностью обозначились контуры нового японоязычного литературного стиля. Стиля, который должен был стать моим. Стиля, собственноручно мною открытого. «Да, – подумал я, – вот так уже можно писать по-японски». Точно чешуя сползла с глаз.
Иногда мне говорят: «Проза у тебя – прямо как перевод». Что на самом деле значит «как перевод», мне до конца не ясно. Думаю, в каком-то смысле это сказано в точку, а в каком-то смысле – мимо. Первую главу книги я действительно «переводил» на японский – так что доля истины в таком суждении, наверное, есть, – но все-таки это относится к процессу письма и больше ни к чему. Я всего лишь хотел добиться динамичного и «нейтрального» стиля, свободного от ненужного украшательства. Писать на «разжиженной версии японского» я не собирался, просто моей задачей было отойти как можно дальше от так называемого «литературного языка» и обрести свой собственный, естественный голос. А для этого требовались решительные шаги. Скажу даже так: японский язык был для меня тогда функциональным инструментом – и, пожалуй, не более того.
Некоторые восприняли это как оскорбление японского языка. Но язык – устойчивая структура, он обладает прочностью, проверенной долгими веками. Невозможно представить, чтобы его саморегулирование было повреждено чьим-то языковым пользованием – пусть даже самым разнузданным. У каждого писателя есть неотъемлемое право экспериментировать с языком в пределах, ограниченных только возможностями самого языка; без такого авантюризма просто не рождалось бы ничего нового. Мой стиль – это не стиль Танидзаки и не стиль Кавабаты. И это естественно. Ведь я самостоятельный писатель, которого зовут Харуки Мураками.
Когда мне позвонили из редакции литературного журнала «Гундзо» со словами «Мураками-сан, ваш роман «Слушай песню ветра» вошел в шорт-лист премии для начинающих авторов», стояло весеннее воскресное утро. С открытия сезона на стадионе «Дзингу» прошел без малого год, за который я успел встретить тридцатилетие. Шел уже, наверное, двенадцатый час, но я накануне работал допоздна и поэтому все еще сладко спал. Схватив спросонья трубку, я плохо понимал, о чем идет речь. Честно сказать, у меня совершенно вылетело из памяти, что я отсылал рукопись в редакцию «Гундзо». Книга была закончена, кому-то передана – и после этого зуд что-то писать напрочь пропал. Вообразить было трудно, что созданная нахрапом вещь способна претендовать на какой-то шорт-лист. Рукопись существовала в единственном экземпляре. Не войди роман в шорт-лист, она попросту исчезла бы (издательство рукописи не возвращало). Возможно, тогда и не появился бы мой второй роман. Жизнь – сплошное чудо.
По телефону мне сказали, что в шорт-лист вошло пять произведений, считая мое. «Ого!» – подумал я, но из-за сонливости еще не прочувствовал этого как следует. Вылез из постели, умылся, оделся и вышел прогуляться с женой. Проходя мимо начальной школы по соседству, заметил сидящего в кустах почтового голубя, подобрал и понял, что у него перебито крыло. К лапке была прикреплена металлическая пластинка с надписью. Я бережно взял голубя обеими руками и понес к полицейской будке на Аояма-Омотэсандо. Она была ближайшей. Идя по переулкам Синдзюку, я чувствовал ладонями тепло и мелкую дрожь этого раненого голубя. Воскресенье было ясным и свежим; деревья, здания и витрины вокруг красиво поблескивали на ярком солнце.
И вот здесь-то меня настигло осознание происходящего. Я вдруг ощутил уверенность в том, что получу премию журнала «Гундзо», стану писателем и завоюю известный успех. Моя убежденность была дерзкой, но искренней. Я точно знал, что это случится. Меня убеждала не логика, но нечто вроде интуиции.
«Пинбол-1973» я написал в следующем году, как продолжение «Песни ветра». Я так же продолжал работать в своем кафе и писал роман по ночам, за кухонным столом. Со смесью нежности и легкого смущения я называю эти два своих романа «кухонной прозой». Вскоре после окончания «Пинбола-1973» я принял решение продать бизнес, целиком посвятил себя литературе и начал писать настоящий большой роман «Охота на овец». Этот роман я считаю подлинным началом своей писательской карьеры.
В то же время два произведения «кухонной прозы» тоже занимают особое место в моей карьере как писателя. Они для меня – как старые друзья. С ними наверняка уже не встретишься и не поговоришь – но и не забудешь об их существовании. Для меня тогдашнего они важны и незаменимы. Они поддерживали меня на моем пути и согревали мне душу.