Глава 6
«...Вериги, кандалы, оковы, разного рода железные цепи, кольца, полосы, носимые спасающимися на голом теле для смирения плоти. Прежде накладывались на руки или ноги преступникам. Вериги апостола Петра – цепи, в которые он был закован в Иерусалиме по приказанию Ирода Агриппы, а в Риме по воле Нерона. В V в. императрица Евдокия привезла одни в Константинополь в церковь св. Апостолов, другие в Рим. Поклонение чудотворным Веригам празднуется 16 января...»
БСЭ, «Христианство»
...Самое страшное одиночество, когда ни с кем не хочется поделиться тем, что произошло за день. А чем делиться-то? Это там, под голубым, прозрачным небом, там, где волею ветра и стихий носятся облака, принято делиться или не делиться. И есть разные степени, чем и с кем можно делиться. Слово-то какое сладкое – делиться. Мы уже давно не разговариваем. Сначала запрещали, а теперь и самим не хочется. Из всего хотения больше всего хочется покоя.
Говорят, если попытаться низвести человека до уровня животного, он все равно будет стремиться к чему-то вышнему. К звездам, например.
Враги говорят, что от русских еще хуже. И всем было хуже.
Этого, второго, Эдика кажется, заковали. У них там праздник был. Его забрали. А когда принесли, он уже без сознания был. Вбили кольцо и приковали, чтобы с собой ничего не сделал.
А я сороконожку поймал. Она, наверное, никогда света не видела. Прозрачная вся. Можно смотреть внутрь нее, а когда ползет, я даже думаю, что чувствую, как ее ножки опираются о мою кожу. На самом деле нисколько не щекотно и не противно.
Когда попал в армию, первое время был в полном ужасе. Утром при команде «подъем» первым делом здоровался с ребятами. Здравствуйте. Доброе утро. Прозвали Граф. Уже потом понял, что такое скопище молодых мужиков в одном месте и ничем, кроме лозунгов, не объединенных непременно должно плодить выродков и, чтобы не превратиться в одного из них, надо построить вокруг себя мысленный домик, наподобие улитки или рака-отшельника. И не высовываться. Только не высовываться, потому что любое проявление человеколюбия воспринимается окружающими как слабость, а разве я слабый? Разве не убивал расчетливо и со знанием дела? Все просто: если не ты, тогда тебя. И не будет уже домика, а главное, его содержания – души моей. Неповторимой. Единственной в своем роде. Но не уникальной, потому что не обладаю я никаким особым талантом.
Вот она ползет по моей руке, добирается до начала рукава фуфайки и останавливается в задумчивости. Есть два пути. В темноту под ватин или в полумраке по ватину.
Господь говорит, врагов надо прощать. Наверное надо, но только после того, как их повесят.
А кусочек свободы перестал быть чернильно-черным. Скоро рассвет. Когда нас увезут отсюда, здесь наверняка оборудуют огневую точку. Очень удобно. В сектор обстрела попадает почти вся улица.
Я не позволяю себе думать о приятном. Если думать о приятном, можно быстро сойти с ума. Только не воспоминания. Кошмарно просыпаться после очередного красочного сна. Уж лучше пусть снится продолжение дня. Если гордый – каюк. Ведь им главное – сломать, а когда внешне ломать нечего, когда им самим с тобой противно – легче. Женьке, я думаю, легче всего. Он уже ни о чем не думает. Ни о свободе. Ни о мщении. Даже о еде. Дадут – съест. Не дадут – спит. Во сне он иногда начинает мелко трястись. Так наш кот содрогался. Отец говорил, он вышел на охотничью тропу и теперь перед ним или воробей, или мышь.
Эдик уснул. Слезы облегчают жизнь. Уснул, – значит, можно спокойно подумать. Некстати свалился на нашу голову новенький. Теперь, пока его будут ломать, внимание к нам обеспечено. Они, конечно, не знают о китайском и вьетнамском способе содержания пленных, потому и действуют по старинке, по своей фашистской старинке. Сломать, растоптать, унизить, ввергнуть в бездну безразличия. Летеха правильно говорил, что азиаты изобретательней. Они несколько дней присматриваются к своим пленным, выявляют морально сильных. Их не более пяти на сто, но эти пятеро угроза всей системе содержания пленных. Их изолируют. Это потенциальные лидеры. Изолируют и усиленно охраняют, а если нет средств для содержания, просто уничтожают, а масса, лишенная вожака, инертна и занята только собственным выживанием. Тут и охрана может быть чисто номинальной. Все равно не побегут. Только время от времени надо устраивать акции устрашения. И все было хорошо. Сначала нас охраняли усиленно. Теперь только одна семья. Но с доставкой сюда новенького снова усилили охрану. Чаще стали наведываться к хозяевам. Шесть недель коту под хвост.
Никогда не смотри им в глаза. Можно выдать себя с головой. Движения должны быть вялы и точно рассчитаны. Я уже дважды ронял миску с едой. Теперь надо придумать что-то другое. Нельзя перебарщивать. Ты же помнишь, как застрелили того корреспондента с радикулитом. Он просто не мог донести вязанку дров из посадки.
Мы все погибнем, но не на Страшном суде, не вместе с принесенной на плащах Всадников Апокалипсиса вестью о нем. Крах в том, что вот сейчас, сию минуту, может быть даже секунду, человек убивает другого человека здесь ли, в Африке... Но уж если над моей бессмертной душой основательно потрудились и не у кого просить прощения, пусть будет как будет. Веру можно найти чудом, можно встречей, а можно в самых глубоких глубинах отчаяния, когда познаешь всеконечную, полную бессмысленность человеческой помощи извне. Скажешь себе тогда: да, по-человечески никакой надежды не остается. Но все-таки она не умирает. Она живет неосознанно и бессознательно от тебя самого, от измученного твоего тела, от затуманенного рассудка. Не способна никакая тьма погасить даже такой малюсенькой искорки, и чем глубже отчаяние, чем сомнительней угадываются признаки человечности в твоих мучителях, тем сладостней ощущать ее в себе, потому что потом придет черный день для твоих мучителей.
Когда Его распяли, он обратился к Отцу – ... прости им, ибо не ведают, что творят... Ведают, Отче, ведают. Ты покинул нас и тем освободил меня от обязательств перед моей бессмертной душой, ибо ВЕДАЮТ. Это даже лучше, что ты ушел. В какие края?.. Не будет вокруг меня ни чистоты, ни правды.
Что за шум снаружи? 66-й. Я научился их отличать по звуку мотора. Из окошка не разглядеть, а до рассвета еще часа полтора. С десяток. Не более. Гордые. Веселые. Непохоже, что за нами приехали. Похоже, привезли кого-то еще. Если на отдых, значит, нам опять на сухие макароны переходить из гуманитарной помощи.
Куда же ты ползешь, милая? Там я тебя могу случайно раздавить...
Он осторожно двумя пальцами снял сороконожку с воротника, пошарил руками в углу и нашел консервную банку. Опустил туда насекомое, загнул крышку и поднес банку к уху. Ему показалось, что услышал, как сороконожка возмущенно затопала всеми своими конечностями. Ничего. Пусть посидит. Так безопаснее. Он снова затолкал банку в угол и успокоился.
Два секрета было у пленника: банка, которую он хранил в углу, крышкой которой он намеревался воспользоваться в недалеком будущем, и пакет. Он сумел его сохранить главным образом потому, что при смене хозяев удавалось всякий раз находить укромное место. Носить пакет на теле постоянно не рисковал.
Давным-давно, в той, другой, жизни, все казалось исполненным значения. Даже танцы до упаду. В койку. Ритуальные блины на разговенье. Взгляды, которыми награждали девочки на вечеринках. Уход из института. И только теперь он понял, что выбора, собственно, никогда и не имел. Выбирать надо было сейчас. Каждый день, каждый час, каждую минуту несвободы. А выбрав, ждать, как это умеют делать только звери, подчиняя все мысли и чувства, всю физиологию одному понятию – выжить. Все остальное потом. Потом.
Наверху топали сапогами, и с потолка подвала сыпалась мелкая, горькая пыль. Слов разобрать невозможно, да и те несколько, которые он выучил, все равно не позволили бы понять, о чем говорилось. Он вообще научился угадывать, что от него хотят, по жестам, взглядам, еле уловимой смене настроения тюремщиков. Человек ко всему приспосабливается.