– И ты не сердись.
Я покатил коллектор на тележке в лабораторию. Там получил от Эрика дальнейшие инструкции.
– Вот сюда клади, в пустую нишу. «Пастью» вперед. Не спеши закрывать. Поверни коллектор, чтобы встал на направляющие. Вот так. Толкай. Закрывай дверцу. Спасибо, Хоуи, дальше я сам…
За дверцей затарахтело.
– Надо подождать, пока не остынет лаборатория, – сказал Эрик. – Ступай кофейку попей.
– Лучше проверю, все ли у тебя в порядке.
– Кто бы возражал. Давай смажь мои протезы.
Протезы? А что, забавно. Жаль, что не я придумал.
Я нажал кнопку кофеварки, затем открыл большую дверь в передней стене отсека. Эрик смахивал на электрическую сеть, с той лишь разницей, что наверху располагался серый ком мозга. От него и от позвоночника ко всем стенам причудливой формы контейнера из стекла и мягкого пластика тянулись нервы моего напарника – по ним шли сигналы к органам управления кораблем. Что же касается органов управления Эриком (хотя при нем эти слова лучше не произносить), то они были размещены снаружи по бокам контейнера. Размеренно трудится кровяной насос – семьдесят качков в минуту.
– Как я выгляжу? – спросил Эрик.
– Красавчик. На комплимент напрашиваешься?
– Осел! Я еще жив?
– Да, если верить приборам. Но я, пожалуй, немножко тебя остужу.
Сказано – сделано. С тех пор как мы совершили здесь посадку, я постоянно ловил себя на желании поддерживать максимально высокую температуру жидкости Эрика.
– Вроде все остальное в норме, – подытожил я. – Правда, пустеет твой пищевой резервуар.
– Ничего, это последний рейс.
– Да. Прости, Эрик, кофе готов.
Я вышел. Беспокоило меня только одно – «печень» напарника. Слишком уж сложно она устроена, слишком легко может отказать. Если прекратит поставлять сахар в кровь, Эрик умрет. Тогда умру и я, потому что Эрик – это корабль. Если я умру раньше Эрика, он долго не протянет, а перед смертью сойдет с ума от бессонницы. Ему ведь не заснуть, пока я не настрою протезы.
Допивая кофе, я услышал его возглас:
– Обалдеть!
– Что такое? – Я был готов броситься наутек.
– Тут только гелий!
Он был изумлен и возмущен, но не испуган. Я успокоился.
– Хоуи, я определил: это гелий-два. Наш монстр целиком состоит из него. Абсурд!
Сверхтекучая жидкость, способная двигаться вверх по склону? Из гелия-два?
– Абсурд в кубе. Эрик, тормози. Образец не выбрасывай. Проверь на примеси.
– На что проверить?
– На примеси. Мое тело – это оксид водорода с примесями. Если здесь они достаточно сложные, то в совокупности с гелием это может быть живой организм.
– Других веществ тут много, – ответил Эрик, – но мне не определить точно количественный и качественный состав. Надо везти эту тварь на Землю, пока работают наши холодильники.
Я встал:
– Значит, стартуем?
– Стартуем. Было бы неплохо добыть еще один образец, но нет смысла ждать, когда испортится первый.
– Хорошо, пойду пристегнусь. Эрик…
– Да? У нас есть пятнадцать минут, пока не подлетит ионный двигатель. Иди готовься.
– Нет, подожду. Эрик, знаешь, я надеюсь, что оно неживое… что гелий-два именно так и должен себя вести.
– Почему? Неужели не хочешь прославиться, как я?
– Слава – это, конечно, хорошо, но что-то не нравится мне подобная форма жизни. Очень уж она чуждая, холодная. Мыслимое ли дело, чтобы из гелия-два создавались организмы? Такого даже на Плутоне не случилось.
– Вероятно, они кочевники – с первыми проблесками рассвета отползают на ночную сторону. Здешние сутки для этого достаточно длинны. А вообще, ты прав: вряд ли где-нибудь в космосе найдется другая планета с такой же стужей на поверхности. Мое счастье, что у меня не слишком сильное воображение.
Через двадцать минут мы взлетели. Внизу осталась кромешная тьма, и только Эрик, подсоединенный к радару, какое-то время рассматривал купол. Тот сокращался, пока не уместился на экране целиком. Под этой многослойной толщей льда скрывалось самое холодное в Солнечной системе место – там, где полночь пересекала экватор на черной спине Меркурия.
Штиль в преисподней
Я чувствовал, что снаружи все раскалено. В кабине же было светло, сухо и прохладно, даже зябко, как в современном офисном центре в летний зной. За двумя маленькими окошками – непроницаемо темно в просторах Солнечной системы и настолько жарко, что мог расплавиться свинец. Плюс давление, как в океане на глубине трех сотен футов.
– Смотри: рыба, – сказал я, просто чтобы внести какое-то разнообразие.
– Жареная или вареная?
– Не знаю. Кажется, за ней тянется след из хлебных крошек. Наверное, жареная. Эрик, ты только представь! Жареная медуза.
– Это обязательно? – шумно вздохнул он.
– Обязательно. Единственный способ увидеть что-то стоящее в этом… супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
– В раскаленном неподвижном мраке.
– Точно.
– Кто-то придумал эту фразу, когда я был ребенком, после новостей о зонде «Маринер-2». Извечный раскаленный неподвижный мрак, горячий, словно печь, под толстым слоем атмосферы, сквозь который не проникает ни луч света, ни дуновение ветерка.
– Сколько снаружи градусов? – спросил я, поежившись.
– Тебе, Хоуи, лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение.
– Я это переживу, док.
– Шестьсот двенадцать.
– Я это не переживу, док!
Под нами расстилалась Венера, планета любви. Тридцать лет назад фантасты только о ней и писали. Наш корабль неподвижно висел под брюхом цистерны с водородным горючим «Земля – Венера» на высоте двадцати миль. Цистерна почти опустела, и из нее получился отличный аэростат. Мы будем оставаться на плаву, пока внутреннее давление равно внешнему. Задача Эрика – регулировать давление в цистерне за счет контроля температуры водорода. Мы брали образцы атмосферы через каждые десять миль спуска, начиная с трехсот миль, и снимали показания температурных датчиков через более короткие промежутки. Спустили малый зонд. Данные, полученные с поверхности, лишь подтверждали то, что мы и так уже знали о самом жарком мире Солнечной системы.
– Температура только что поднялась до шестисот тринадцати, – сообщил Эрик. – Все сказал, что хотел?
– Пока да.
– Ну и прекрасно. Пристегнись. Мы снимаемся с якоря.
– Счастливый день! – воскликнул я и принялся распутывать аварийную сетку над кушеткой.
– Мы сделали все, ради чего прилетели. Разве нет?
– Я и не спорю. Смотри, я пристегнулся.
– Угу.
Я знал, почему ему не хочется улетать. Мне тоже не слишком хотелось. Мы четыре месяца тащились до Венеры, чтобы неделю покружить вокруг нее и провести меньше двух дней в верхних слоях атмосферы. Столько времени потрачено впустую!
Напарник почему-то мешкал.
– Эрик, что случилось?
– Тебе лучше не знать.
Он не шутил. Его голос был механическим, монотонным; Эрик не тратил силы на то, чтобы придать живые интонации синтезированной речи. Должно быть, чем-то изрядно потрясен.
– Я это переживу.
– Как скажешь. Я не чувствую органов управления ПВРД. Мне словно вкололи спинальную анестезию.
Холодок в кабине пробрал меня до костей.
– Попробуй запустить двигатели в обратном направлении. Можно и наугад, даже если ты их не чувствуешь.
– Сейчас, – согласился напарник и через долю секунды добавил: – Не выходит. Но спасибо за идею.
Отстегиваясь от кушетки, я пытался придумать, что сказать.
– Эрик, я рад, что мы познакомились. Мне нравилось… нравится работать в команде с тобой.
– Оставим сопли на потом. Проверь-ка мои соединения. Только осторожно.
Я заткнулся и открыл дверь в передней стене кабины. Пол чуть покачивался под ногами.
За дверью высотой четыре фута находился Эрик. Вернее, его центральная нервная система, увенчанная головным мозгом. Спинной мозг был свернут свободной спиралью, чтобы занимать меньше места, в прозрачном контейнере из стекла, пластмассы и губчатого наполнителя. Сотни проводов со всего корабля тянулись к стеклянным стенкам и соединялись с отдельными нервами, которые электрической сетью разбегались от центральной катушки нервной ткани и жировой защитной мембраны.