– Имею авторучку, чтобы записать диагноз и назначения.
– Пиши, – прогудел бас, – лекарь из поздних. Ничего не умеет кроме как, слова писать.
Эпохальный, можно сказать, приговор. Или приговор эпохе? Как посмотреть.
– По истечении карантинного срока, предлагаю, направить проявленца санитаром в больничный барак, – визгнуло слева.
– Сколь раз повторять: не барак, а лекарня.
– У нас демократия! Каждый имеет право голоса и право, называть вещи своими именами.
– Своими, а не твоими. Уймись, не то…
– Не имеешь права! Я – должность выборная!
–До-олжность! Вы-ыборная! – передразнил председатель.
– Гражданин Алмазов… – заикнулся было левый заседатель.
– Вот ему и пожалуюсь. Один ты, что ли, доносы строчить умеешь!
– Недонесение с моей стороны, должно караться по статье.
– Ну – все! Допек! Я те щас и язык твой поганый, и рученьки шаловливые повыдергаю!
– Предлагаю закончить совещанию. – Бас из всех оказался самой цельной натурой. – Вечерять пора.
– Ужинать, – поправил Визгливый.
– Чего? – взревел Бас. В полумраке обозначилось могучее движение. Обладатель внушительного голоса, мало, стол не своротил. И быть бы расправе, но поняв, что таки зарвался, левый заседатель метнулся к выходу. Тьма на миг озарилась дверным проемом. Остальная комиссия покинула зал заседаний чинно и неспешно. В помещении остались только узники-карантинники, да урковатый страж по ту сторону решетки.
Сон навалился сразу и беспросветно. Замотанное, изумленное до помешательства, сознание просто выключилось, милостиво отсекая Илью, от случившейся с ним действительности. Только сполз по стене на корточки и – мрак.
Но и пробуждение наступило мгновенно. Недалеко у стены, в самом углу взахлеб кашляли. В сторону Ильи пополз характерный запашок. И тут же сработал, въевшийся в подкорку, врачебный инстинкт. Еще толком не проснувшись, Донкович разобрался с диагнозом, да что там, и с прогнозом – тоже. Человек в углу умирал.
Кое-как разгибая конечности и нещадно царапая куртку о шершавую стену, Илья встал, прошел три шага, навис у решетки черным, коленчатым богомолом и позвал:
– Эй, кто тут есть!?
– Чего? – бакланишь отозвался гнусаво-заспанный молодой голос.
– Здесь больной. Ему необходима помощь.
– Вот и помоги, – нагло отшили с той стороны.
Вертухаю, разумеется, было начхать на болящего, но уже проснулся и вник – развлечение случилось. Сам врачишка напросился, сам пускай и выпутывается.
Илья бессильно выругался. Достать бы тебя паскуду…
– Оскорбление комиссии влечет за собой наказание: от очистных, до отправки в отряды, – издевательски пропели с той стороны.
– Ты не комиссия. Ты шестерка.
Теперь заматерился стражник – зло, длинно, оскорбительно адресно.
В углу опять закашляли. Приступ перешел в рвотные спазмы. Илья представил, как больной давится кровью, плюхнувшей, из проеденных чахоткой легких.
– Факел хоть зажги, – прошипел, едва сдерживая ярость.
– Не положено. Спать мешает.
Бессилие! Ни помочь больному, ни докричаться до караульщика. И впервые с проявления царапнула мысль, что ЗДЕСЬ ему может не хватить сил. Ни душевных, ни физических, ни интеллектуальных. Никаких!
Стало страшно.
Темно. Волгло. Ночь.
Карантин, интересно, распространяется только на смертельные, скоротечные инфекции или на все остальные тоже? Надо было о чем-то думать. Не перебирать собственные обстоятельства, не поворачивать проблему так или иначе: хватит – не хватит, выдюжу – не выдюжу, рехнусъ – не рехнусъ? Лучше забить себе голову простыми, насущными проблемами. Например, скоро ли выпустят, и куда дальше деваться? Впрочем, есть люди, значит, есть у них болезни. Доктор он и в пещере доктором останется.
И так, сколько мне тут сидеть? Судя по репликам из зала, публика в трибунале подобралась весьма неоднородная. Разброс в плане историко-социально-культурной принадлежности: от средневекового посадника до следователя НКВД. А председатель? Илья попытался соотнести означенного члена с известными типажами. Похож на купчину из позапрошлого века. Дворянскими манерами и излишней интеллигентностью никто не обременен. Таким запросто можно впарить, про безопасность болячки, от которой преставился сосед по камере. Но, во-первых…
Неожиданно зашуршало и забормотало в другом углу. Сначала невнятно, потом частой шепотной скороговоркой:
– Ой товарищи же, товарищи! За ще пытаете?
Угол до сих пор сохранял полную неподвижность и молчание. И вот те, нате! Явление третье: те же и пастень. Масса в углу зашевелилась. Илья начал различать контуры. Под самым потолком в помещении таки имелось щелеобразное окошко. Когда его привели, была уже ночь. Сейчас окошко проступило густо серым сумраком. Только что объявившийся сосед, опять забормотал.
– Ты кто? – без обиняков перебил Илья. – Эй! Ты откуда проявился?
– 3 Харьковчины.
– Давно здесь?
– Тры ж дни. Сегодня выпускать збиралыся. Теперь еще тры сидэть.
– Из-за чего?
– Из-за тебя! – внезапно озлился собеседник. – Свет ему подавай. Ой панове, ой не губите, Ой, герр офицер, отпустите меня. Ой, Божечки, Божечки, за что караешь? Не виновен. Только приказы исполнял.
– Из какого ты года проявился?
– Отстань. 3 сорок четвертого. Отвяжись. Ничего тебе не скажу. Донесешь!
– Придурок! – озлился наконец и сам Илья.
– А я вот удавочку совью и на шею тебе накину, как уснешь, – прошипел сосед.
Общаться расхотелось. Лучше бы вообще не начинал.
Предрассветный сумрак окончательно вогнал в тоску. Расползлась сырость. На коже куртки осела холодная испарина. В дальнем углу давно перестали кашлять, дышать, впрочем, тоже.
Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни, /если она – жизнь/.
Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалившись спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом. Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу.
Три дня вялый тусклый свет из щели под потолком отмечал смену времени. Менялся караул. Приносили еду. Шевелился, заставляя сторожиться, сосед. Душно, волгло, муторно, пусто. Чтоб тебе пусто было! И стало по слову его. Или Его? Илья сваливался в воронку депрессии и выныривал обратно. Существование плелось на грани вялого безумия. Или нирваны? Но грязненькой и скучной: не холодно, не голодно, не больно. Нирвана, блин, при одном трупе, одном сумасшедшем, одном вертухае. Не возникало даже легких позывов к действию. Куды бечь? Некуды! Отбегалси, соколик. Нет, сокола летают. Бегают страусы. Вот и ты, милай, сунь головушку в песок и жди, пока по заднице не наладят. Дома бы метался, решетки взглядом плавил, а сердца – глаголом. То – дома. А ты где? Во-во.
Из кисельной меланхолии вывел сосед. Когда принесли кашу, он попытался завладеть посудиной Ильи. И не то что бы есть так уж хотелось, но – гадют – пришлось реагировать. Отреагировал адекватно: отобрал у харьковчанина сваю миску, да еще погрозил тому, до смешного маленьким аккуратным сувенирным ножом.
Бывший врач И.Н.Донкович был готов пустить сейчас свое оружие в ход. Затмение, да и только. Соседушка убрался в свой угол и больше на добавку не претендовал. А Илью накрыло сознание собственной гнусности. Каша показалась сухой как песок. Илья глотал ее под ехидное верещание внутреннего голоса: давай-давай, адаптируйся. Потерять человеческий облик очень даже просто и быстро. А ТУТ и стараться не надо. Само пройдет.
Кашу Илья доел и устроился на полу у стенки. Брезгливость, заставившая почти сутки, сидеть на корточках, не касаясь ничего руками, давно прошла. Вставал он теперь, опираясь о никогда не мытый, пол. Насчет нужды справить, в полу имелась дырка. Тоже по началу испытывал определенные неудобства. Привык. И даже подумал как-то: помести тонкого, умного, нервного интеллигента рафинэ в иное время-пространство, да окружи его там теплом и заботой, обеспечь тепличные условия – съедет с катушек, зазвенит крышей от раздирающих противоречий, и пойдет ловить чертей простынкой.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...