Они стали настоящим бедствием для путников, путешествующих в одиночку или небольшими компаниями. Людей они не боялись совсем, а свирепостью и кровожадностью не уступали волкам. Только вот умом, хитростью и численностью их многократно превосходили.
Проходя мимо разрушенной церкви, с единственным уцелевшим куполом, торчавшим над полуразваленными стенами гнилой луковицей, Сергеев услышал выстрелы – стреляли экономно, короткими очередями и одиночными. Потом стрелявший дал очередь длинную, на полрожка, и замолк. Опыт – сын ошибок трудных, говорил Сергееву о том, что соваться туда, где стреляют, не следует. Но, опыт опытом, а ноги сами понесли Михаила по тропке, между двумя обветшалыми складами, ощетинившимися ржавой гнутой арматурой – там, где стреляли, находился человек. И, скорее всего, этот человек был в беде.
Потом он услышал собачий визг, даже не визг – скулёж и многоголосое рычание. Впереди была стая и, если судить по звукам – немалая. Благоразумнее было бы остановиться, не лезть в неизвестность, через разросшиеся в два человеческих роста заросли амброзии и пыльного лопуха. Стая – это стая. Коллективный разум – кровожадный, безжалостный, хорошо организованный. Собачий спецназ в мундирах из свалявшейся шерсти. Автомат против них – не лучший вариант защиты. На такие случаи у Сергеева был припасён обрез охотничьего ружья – видавшей виды тульской «вертикалки», снаряженный картечью. Страшное оружие ближнего боя, которое Сергеев таскал в самодельной кобуре на левом боку уже три с лишним года после того, как его едва не загрызли такие вот «спецназовцы», в брошенном селе, на подходе к «колючке». На память об этом остался шрам от рваной раны на ноге и длинный белёсый шрам на предплечье, там, где клыки вожака, одичавшего ротвейлера, вспороли кожу. И страх тоже остался.
То, что он увидел на прогалине, за которой открывалась бывшая проселочная дорога, теперь напоминавшая замусоренное русло полупересохшей реки, заросшее по обочинам сочной и крепкой камышовой порослью, неожиданностью не было.
Стая, голов в двадцать, доедала собственных раненых. Тот, кто отстреливался, а Сергеев его пока не видел, стрелять умел. Собаки, рыча и огрызаясь друг на друга, рвали на части огромного, все еще живого, дога – настоящего богатыря серо-стального цвета. Дог пытался приподняться, но, раненый и истерзанный клыками бывших сотоварищей, падал. Неуклюже падал, на бок, как загнанная лошадь, давя стокилограммовой тушей мелких шавок, висевших на нем гроздьями и тут же опять пытался подняться, с упорством заводной механической игрушки. Но в его плечо вгрызся похожий на медведя кавказец, напиравший грудью и мотавший в исступлении большой круглой головой, а брюхо рвали несколько особей среднего размера. Дог выл, протяжно и жалобно, со смертной тоской – в горле его, пока еще нетронутом клыками, клокотала кровь.
Судя по кровавым ошметкам, разбросанным там и тут, дог был не первой жертвой. Прямо на Сергеева, волоча за собой перебитые ноги, по глинистой рыжеватой земле, полз грязный до неузнаваемости спаниель, бывший домашний любимец. Глаза его были выпучены от страха – он не то, чтобы догадывался, он точно знал, что ожидает его ближайшие несколько минут. Шансов у него не было.
Сергеев осмотрелся, но стрелявшего не увидел, значит, скорее всего, он успел бежать, или забрался куда-нибудь, в относительно безопасное место. Вон, метрах в тридцати-сорока, огромный полусухой каштан – чем не убежище, если успеть добежать. Справа от Михаила возвышался наполовину вросший в грунт, проржавевший до дыр, кузов микроавтобуса, похожий на металлический скелет, который тоже мог сойти за место спасения, но в нем явно было пусто.