То, что было за обшарпанной дверью, накатило из более далёкого прошлого. Ещё студентами ходили они на Даниловскую мануфактуру поесть. В начале двухтысячных здесь был вещевой рынок, а в глубине его – корейская кафешка, хорошо спрятанная в лабиринте торговых рядов с шубами и платьями. В этом и был их студенческий лайфхак: на каждом рынке прятался такой вот дешевый и вкусный шалманчик “для своих”, и они с друзьями периодически находили и показывали такие места друг другу, что позволяло экономить скудный студенческий бюджет.
Он передумал заходить в аккуратную стекляшку “Караваевых”, развернулся и пошёл на Даниловский рынок.
3. Чашка Петри
В рекламное агентство Паши он попал так же случайно, как до этого – на биофак. Не то чтобы совсем от балды, но… Есть такой образ жизни, когда оглядываясь назад, понимаешь, что всё вышло правильно – но думая о будущем, никогда не относишь себя к тем людям, у которых, как пел Цой, “есть хороший жизненный план”.
В восьмом классе Егор выиграл областную олимпиаду по биологии и получил приглашение в столичную спецшколу-интернат с биохимическим уклоном. Правда, выращивание огурцов на даче и пересвистывание с домашней канарейкой едва ли можно было назвать его главными увлечениями: с не меньшим интересом он рисовал, играл в футбол или паял радиоприемники из тех деталек, что приносили с работы родители-инженеры. Однако родители резонно заметили, что столичная спецшкола – с любым уклоном – будет всяко лучше своей подольской, где после выпускного ничего не светит, кроме окон военкомата на проспекте Ленина. Так что, если дали шанс – вали.
Поступление на биофак универа стало автоматическим следствием спецшколы. Учеба особо не напрягала, но после второго курса надо было как-то определиться со специализацией, найти себе научного руководителя и двигать в сторону диплома.
Поразмыслив на эту тему, Егор пришёл к выводу, что его отношение к биологии лучше всего выражается схемой Палеонтологического музея. А точнее, его любимым маршрутом по этому музею. Первый раз оказавшись в Палеонтологическом, он вошёл на экспозицию с той стороны, где был выход. И с тех пор, даже узнав об ошибке, всегда гулял по этому музею именно так: начинал со скучных черепов первых людей, затем переходил к гигантским костям более древних млекопитающих, миновал динозавров… С каждым следующим залом этой обратной эволюции жизненные формы нравились ему всё больше. И особенно – самый последний, самый классный зал с моллюсками, иглокожими, радиоляриями и другими прекрасными существами, которых голые обезьяны вида гомоцапов оскорбительно называют “простейшими”.
В общем, кафедра зоологии беспозвоночных поначалу казалась лучшим выбором. Однако с наукой на эту тему возникли некоторые противоречия. После летней практики на Белом море Егор понял, что он не настоящий ботан, готовый тратить жизнь на уточнение классификации каких-нибудь мшанок. И ещё обнаружилось, что множество занятых такой наукой людей на самом деле тоже не фанаты: им просто нравилось почаще бывать на природе, жить в медленном времени леса, в безмолвии моря; университет они использовали, чтобы обеспечить себе такой приятный эскапизм. Егору же наука нравилась сама по себе, а жизнь нравилась активная. Если же хочется замедлиться, всегда можно поехать к родителям в пригород, где до реки и леса – пятнадцать минут ходу, и для этого не требуется оправданий в виде исследовательских экспедиций.
Когда он поступал в универ, считалось, что российская наука “начала возрождаться”, но на деле это по-прежнему напоминало различные формы загробной жизни. Научные мужи с хорошим жизненным планом по-прежнему старались свалить за границу, оставляя на родине научных жён. Самые бойкие из этих старушек осваивали розничную торговлю, и типичной визиткой академических заведений с высокими колоннами стали прилавочки с эзотерической литературой, целебными травками да эфирными маслами. Прилавочки эти обычно лепились на самом входе возле охраны, рядом с доской объявлений о лекциях по расширению сознания. Так что и с сознанием тут всё было просто: у таких старушек несложно сделать и диплом, и кандидатскую, которая вполне оправдывала бы тихую ботаническую жизнь… но Егора такая перспектива не манила.
Однако последние представители разваленной советской науки сослужили ему другую добрую службу – как переводчики всего того, что делала наука за рубежом. Егор запоем читал переводные научно-популярные книги, оказавшиеся интереснее всей отечественной фантастики, и даже стал постепенно склоняться в сторону того, что на Западе называется Neurosciences, а в отечественной версии биофака представлено кафедрой высшей нервной деятельности. Там и преподаватели выглядели поживее, чем беспозвоночные.
Правда, там проявилась другая особенность пост-жизни на академических руинах. Многие представители нового поколения отечественной пост-науки представляли собой цветастую помесь шоуменов с бизнесменами, зачастую выступали пиарщиками каких-нибудь “инноваций” – но как учёные копали неглубоко, занимаясь преимущественно компиляциями западных рисёчей.
На семинаре одного такого профессора, красиво вещавшего о новых концепциях “эмоционального интеллекта”, Егор задал невинный вопрос об ограничениях, которые накладывает использование томографов в исследовании мозга. Ведь ФМРТ показывает лишь приток крови к целым группам клеток, то есть не позволяет наблюдать активность отдельных нейронов, не говоря уже о передаче отдельных сигналов по синапсам…
Вопрос был вполне корректный, но профессор не на шутку обиделся. Как выяснилось впоследствии, за месяц до этого какой-то въедливый рецензент разнёс научную работу профессора, используя схожие аргументы. Рецензент утверждал, что большое количество публикаций по “эмоциональному интеллекту” стало следствием “культа инструмента”, подобно тому, как более ранние исследования с помощью электроэнцефалографов породили множество бредовых теорий о “мозговых волнах”. Теперь, утверждал критик, такие же мифы порождает использование томографов, которые могут исследовать только внесинаптическую передачу сигналов, когда нейроны работают в режиме “масс-медиа”. Но таким способом передаются не мысли, а эмоции – отсюда и мода на “эмоциональный интеллект”. Всё это Егор прочитал значительно позже, когда его отношения с потенциальным научным руководителем были уже испорчены случайным попаданием в болевую точку последнего.
А тема для диплома в конце концов нашлась на другой кафедре – случайно, опять же. Подруга затащила его на лекцию “Анализ социальных сетей: новая антропология”. Тоже попса, но куда не сходишь ради симпатичной сокурсницы?
Выступавший аспирант, всего лет на пять старшие Егора, и сам начал с шуток о том, что приходится идти на поводу у школоты: никому теперь не интересно рыться в окаменевших экскрементах, но стоит только упомянуть “Фейсбук”, так и полная аудитория набивается. Кстати, школота, вы ведь слышали о том, что каждый человек связан с любым другим через шесть рукопожатий? Чтобы проверить эту гипотезу с помощью бумажной почты, Милгрэму потребовались годы – а сейчас на основе соцсетей можно получить вот такую диаграмму за один день. Смотрите, среднее число узлов между любыми двумя людьми составляет всего три с половиной, а больше пяти практически не бывает.
Можно оценить и связность в разных группах: видите, физики-теоретики знают друг друга лучше всех. Кстати, о профессиях – как вы думаете, каковы шансы, что дочь учительницы тоже станет учительницей? Вот статистическая картинка по всем профессиям, обратите внимание на военных. А хотите узнать, насколько дети с возрастом удаляются от родителей в обычных километрах? Да пожалуйста: сыновья всё-таки дальше, чем дочки.
Что ещё интересно школоте? Секс, религия? Угадайте, какой процент мусульман вступают в отношения с христианками. Нет, не угадали – меньше. Теперь сравним с графиками по другим религиям: ага, у мормонов ещё жёстче. А вот и раскладка по странам: видите, Испания самая раскрепощённая, но даже там межконфессиональных пар вдвое меньше, чем пар с общей религией.