Китаец же снимал с длинных вьющихся плетей каждый день по корзине крепеньких, в пупырышках и даже в каплях росы, огурчиков, которые Моника тут же солила на зиму. Потом, после огурчиков, пошли какие-то непонятные овощи, размером и формой напоминавшие чайную чашку – «сунцзы»; Освальд попробовал их и не одобрил; больше они не появлялись. Китаец исчезал в переплетениях стеблей и выныривал обратно с самыми неожиданными плодами в руках: так, раз он выкатил огромную желтую дыню. Моника просила инжир, долго пыталась втолковать ему, что это такое, китаец приносил что-то похожее, Моника отвергала; наконец, принес то, что надо, – фиолетовые мясистые плоды. Моника попробовала, восхитилась и дала откусить Освальду – оказалось непривычно сладко и вкусно. Китаец взял корзину и через пять минут вернулся – уже с полной. Освальд пытался было сунуться следом за ним, но тесно переплетенные стебли не пропускали.
– Нет, хозяин, – сказал китаец. – Не моги. Большой. Надо маленький. Надо я, надо она. Большой не моги.
Как-то раз Освальд захотел грибов – китаец сходил и принес грибы. Моника ставила жареные грибы на стол, когда приехал Шани.
– Еще неделя-другая такого пекла – и ага, – сказал он, входя. – Где это ты грибы взял? Выгорело же все.
– Не все, как видишь, – сказал Освальд. – Садись, пробуй. Пить будешь?
– Только пиво, – сказал Шани.
– Моника, пиво осталось? – спросил Освальд.
Моника молча встала на колени, откинула крышку ледника, нагнулась, дотягиваясь до одной из веревок, привязанных к поперечине; Шани издал какой-то странный хлюпающий звук, Освальд посмотрел – Шани, отвесив челюсть, впился взглядом в Моникин зад.
– Тихо, ты, – сказал Освальд.
Шани с трудом оторвался от созерцания, потом посмотрел на Освальда, в восхищении покачал головой и показал оба оттопыренных больших пальца.
Моника выволокла из ледника канистру с пивом, налила полный кувшин и спустила канистру обратно. Потом подала кувшин на стол и поставила три стакана.
– Маленьким девочкам пиво нельзя, – сказал Освальд.
– Жарко, – сказала Моника. Она налила себе полный стакан, выпила, налила еще один и уже маленькими глотками отпила половину.
– Вот это да, – сказал Шани. Она улыбнулась ему.
К концу обеда Моника захмелела. Впрочем, Освальд с Шани – тоже. Пиво было крепчайшее – от Станислава. Шани хихикал непонятно над чем, Освальд чувствовал, что погружается, как в трясину, в бездонную грусть. Моника же расшалилась, бегала по дому и шумела. Освальду опять стало казаться, что это было уже и плохо кончилось.
– Слушай, – Шани ткнул его кулаком в бок, – может, уступишь девочку?
– Иди ты, – сказал Освальд. – Это же моя сестра. Хоть и двоюродная.
– А я что? – сказал Шани. – Я, может, женюсь. Когда подрастет...
– Она ненормальная, – сказал Освальд. – На нее находит... затмение.
– Ну что ты говоришь – ненормальная, – забеспокоился Шани. – Вполне нормальная.
– Увидишь еще, – сказал Освальд. – Я же знаю. Я же с ней живу, не ты.
– Да? – Шани потеребил кончик носа, вздохнул. – Ну, ладно...
– Я тебя, может, как друга предостерег. Она чокнутая.
– Все равно этот год не переживем, – с тоской сказал Шани. – Чует мое сердце – перемрем все...
Голая Моника спустилась по лестнице, прошла мимо кухни, где сидели Освальд и Шани, и направилась к пруду.
– Чего это она? – испуганно сказал Шани, глядя на нее через окно.
– Говорю же – чокнутая. Находит на нее – людей перестает видеть. Как лунатик, понимаешь? Как будто нет никого.
– Вот здорово-то, – сказал Шани. – Как бы я это хотел – чтобы никого не было.
– Давай водки выпьем, – предложил Освальд.
– Давай, – сказал Шани.
Из оставшегося в памяти Освальда: Шани водит у него перед носом кривым пальцем и зудит: «А китаеза твой – колду-ун, колду-ун, ой какой колду-ун...