– Пока еще нет, – улыбнулась девушка, – но обязательно сделает. Я отправляюсь к нему. Мне известен его адрес. Мой шаттл «Родольфо Нориев» стартует через два часа. Я должна еще пройти таможенный досмотр, так что девочки-мальчики, мне некогда. Прощаюсь, люблю, целую, но улетаю… И передайте привет Родику. Он просто душка.
Послав воздушный поцелуй, Карла как попало сгребла в сумочку разложенные на столе безделушки и кинулась к дверям, не слушая, что кричат ей вслед коллеги. Было слегка страшновато – вот так решиться круто раз и навсегда изменить свою жизнь. Но она дожила уже до двадцати четырех лет. Пора было брать судьбу в свои руки!
Шоррен тоже чувствовал себя, как во сне, но совсем по другой причине. Мир, из которого он был вырван в семнадцать лет, и который успел стать для него химерой, тенью, призраком, внезапно обрел реальные черты. Молодой человек никак не мог понять – то ли он спит, и ему снится сон, то ли, наоборот, он проснулся после долгой криозаморозки, во время которой ему и приснился Гудзон. Как бы то ни было, он ощущал, будто из его жизни вырвали огромный кусок, и края разрыва еще кровоточат. Должно пройти время, чтобы зарубцевалась эта рана.
Корабль назывался «Вольный Ветер», и еще недавно считался мирным торговцем. Всего четыре месяца назад он сменил владельца, и капитан Бодяга перегонял его на другую точку, чтобы произвести ремонт и поставить на носу дополнительную защиту, а по бортам нарастить отражатели и ионные излучатели. Пушки у бывшего торговца были свои, маломощные, зато «родные» и работали идеально. Шоррену выделили отдельную каюту, перегородив дополнительной переборкой «общежитие» стрелков. По традиции, все новички должны были сперва пройти что-то вроде процедуры инициации и первое время жить в общей каюте, среди абордажников, которые и устраивали им символические проверки. И сначала команда возмутилась, почему этому новичку такие привилегии. Не радовались особенно ни стрелки, ни абордажники, ни техники, ни сам экипаж. Шоррен чувствовал это отчуждение – за без малого пятнадцать лет у капитана Бодяги сменился практически весь экипаж. Да и как капитан, Дюк Бодяга тоже считался новичком. Шоррена тут никто не знал, к нему относились как к недоразумению – мол, для чего кэпу приспичило тащить на борт полицейского? То, что это был курсант, да еще не прошедший обучения, да еще и удравший из академии, никого особенно не волновало.
Нет, его не подкарауливали в коридоре, чтобы «поговорить по понятиям». Ему не устраивали мелких пакостей, не дразнили и не провоцировали на драку. Его просто игнорировали. В общей столовой могли занять его место, стоило отлучиться на полминуты. Могли забрать его паек, а кок так и вовсе «забыл» поставить новичка на довольствие, так что первый ужин ограничился сухим пайком, да и завтрак тоже. Если он заходил в гостиную, там либо сразу замолкали, либо продолжали заниматься своими делами, не отвечая на приветствия. К тренажерам и в душ приходилось выстаивать длинную очередь, а при распределении вахт неожиданно выяснилось, что экипаж уже поделился на тройки и четвертого человека просто не к кому приткнуть.
Так тянулось четыре дня. Наутро пятого Бодяга без стука зашел в каюту Шоррена.
Тот лежал, вытянувшись, на узкой складной койке, закинув руки за голову. В тесной каморке, размерами ненамного превышающей кладовку, мебели почти не было – койка, складной стул, небольшой, поставленный на попа, ящик, используемый как шкаф для личных вещей и как стол, несмотря на то, что по высоте таким образом доставал Шоррену до груди. На голых стенах не было даже крючков для одежды и оружия. Тут вообще было пусто и довольно неуютно.
Шоррен встал при появлении капитана. Бодяга присел на стульчик, покачался на нем, проверяя устойчивость.
– Уныло тут у тебя, – обронил, окинув взглядом стены.
– Как в тюрьме.
– Но-но, не бери в голову!
– Как не брать, когда оно само лезет, – попробовал пошутить Шоррен.
– Перестань. Так всегда бывает с новичками.
– Я не новичок…
– Да, я это знаю. И Минк тоже, – при воспоминании о старпоме капитана почему-то передернуло. – Но для остальных людей ты – салага, который глубокого космоса не нюхал. Маленький мальчик, который чуть ли не до тридцати лет держался за мамкину юбку, и лишь недавно рискнул от нее отцепиться. Что, – усмехнулся капитан, заметив, как потемнело лицо молодого человека, – скажешь, не так?
– Не так.
Шоррен скрипнул зубами. Про свою жизнь на Гудзоне он старался не вспоминать, чтобы не бередить раны, и во время учебы в академии это порой удавалось – он неделями не думал о своей бригаде, не вспоминал о Натеше и дочке. Сара не брошена, она в надежных руках, так чего тут думать? Но в последние дни, окруженный стеной отчуждения, он вдруг снова вспомнил прошлое.
– Что, неужели подцепил кого-нибудь? – понимающе хохотнул Бодяга.
Шоррен стиснул кулаки. Да как смеет этот грязный пират марать своими жирными губищами имя Натеши? Женщина, подарившая ему дочь, самая прекрасная женщина на свете. Она…
Нет. Не думать, Не вспоминать. Он сделал свой выбор и, что бы ни случилось, назад не вернется. Космос зовет, и его зову противиться нельзя. Он – звездопроходец, его место здесь, среди звезд, на вселенских трассах.
Капитан по-своему понял его напряженное молчание.
– Брось, – он хлопнул парня по плечу, – Не стоит она того, чтобы из-за нее переживать! Что ты, себе бабу не найдешь, что ли? Ты ж у нас такой красавец! Да в любом порту тебе достаточно глазом моргнуть – из девиц очередь выстроится. Из трусиков на лету будут выскакивать, лишь бы к тебе поближе… Кстати, я вот чего пришел, – он сменил тон, – насчет космопортов…
– Меня будут искать, – Шоррен поднял голову. – Я – беглый. И я… осужден.
– За что?
– Мне сказали… я свой срок не отсидел.
– Чего? Какой еще срок?
– Тот самый. Я ведь не просто так почти девять месяцев в учебке академии провел. Законы изучал и вообще… Для таких, как я, существует срок давности. Пятнадцать лет. Если сбегаешь, не дождавшись суда или сразу после объявления приговора, то только через пятнадцать лет можно… м-м… вылезать из подполья. То, что я попал на Гудзон… это можно счесть, как побег. Ведь меня забрали до суда. А суд наверняка дал мне, как «черному» звездопроходцу, высшую меру наказания. Лесоповал на Гудзоне, конечно, не сахар, но намного легче, чем «вышка». Тем более, что я оттуда улетел… То есть, нарушил закон. Я подсчитал – пятнадцать лет истекают только через одиннадцать месяцев. Если бы этот проклятый документ пришел хотя бы на полгода позже, в следующем семестре, они бы меня не достали. Даже с таким пятном на биографии я бы все равно стал полицейским. А теперь…
– Теперь тебе надо начинать все с начала. Понимаю. За этим и пришел.
Капитан Бодяга пересел на койку к Шоррену, приобнял за плечи.
– Короче, вот. Полгода отсидки мы тебе обеспечим. Пока никто не знает, где ты находишься, ты вроде как чистым выходишь. Тут ведь космос, время сам знаешь, как идет, и в какую сторону, ага… Так вот, мои парни немного с корабельными часами поиграются – и будет тебе алиби. Глазом не успеешь моргнуть – и окажешься ты чистым перед законом, аки младенец новорожденный. И тогда тебе придется принимать решение.
– Какое? – спросил Шоррен, уже зная ответ.
– Самое простое – с кем ты.
– По-моему, это и так понятно, – пожал плечами парень.
– Тебе понятно. Мне – понятно. Им – не понятно, – ткнул капитан пальцем в переборку. – Короче, ты должен этим парням – не мне или себе самому! – доказать, что у тебя кишка не тонка, и ты можешь быть нам полезен.
– А как? – насторожился Шоррен. В детстве и ранней юности он знал об обрядах инициации, которые так или иначе проходят все новички. В большинстве случаев это довольно жестокие испытания. Мальчишкам и подросткам, которые соблазнились романтикой дальних странствий, предлагалось либо убить кого-нибудь, либо пройти настоящий тест на выживание. Испытывали болью, выносливостью, силой, умением принимать решения. Не все проходили испытания. Бывало, что «проверка» заканчивалась гибелью мальчишки. А бывало, что вместо обряда юнга несколько лет был просто мальчиком на побегушках, слугой и игрушкой в руках старших. Порой над детьми откровенно издевались, убивая скуку дальних перелетов и просто давая выход накопленной энергии. Такие «проверки» могли длиться годами, пока не подворачивался случай для юнги проявить себя.