Лукьяненко чувствовал, что имперец появился в его жизни навсегда. Шестым чувством чувствовал. Интуиция его еще никогда не подводила. Остер волчий нюх цыганской крови, и от нее не уйдешь, в какие одежки не рядись, какие посты в ФСБ не занимай. Проиграл ты эту битву, полковник. Проиграл…
И надежда, получается, теперь только на него, на милорда этого.
Мирослав Петрович уткнулся лбом в дверь.
«Девочка моя, где же ты…»
Застучала в висках сумасшедшая надежда, что сейчас распахнется дверь. И Тая окажется в этой квартире. Пусть даже и с этим имперцем.
Тишина. Как в склепе. За дверью явно никого не было.
Мужчина вспомнил, что в квартире был еще какой-то побитый жизнью старик. Может, он хоть что-то знает.
Долго держал кнопку звонка. Его нервные переливы были слышны очень хорошо. Слишком хорошо. Как и то, что ничьих шагов не раздавалось.
Вызвать своих. Дождаться родного, слаженного топота по лестнице. Приказать:
— Ломайте!
Дверь снесли. В квартире — никого.
Исчез не только имперец, который так старательно и неумело прикидывался бродягой, что был совершенно на него не похож. Пропал и старик, что с ужасом наблюдал за их разговором.
Никого.
— Обыщите здесь все.
— Деньги в секретере. Много.
— Это они в переходе так неплохо зарабатывали? Или у них и было? — боец запнулся о бешеный взгляд полковника. И замолчал, отводя глаза.
— Документов нет, — тут же заметил второй, отвлекая командира.
— А что вы хотите найти? — раздался насмешливый женский голос.
Полковник дернулся. Как…Как она здесь оказалась?
Перед ним стояла высокая, стройная женщина, внешность которой мгновенно обожгла сердце болью, ненавистью, злостью и тоской. Высокие скулы, смуглая кожа, вьющиеся крупными кольцами волосы, глаза… Цвета коньяка.
— Чкори! — с ненавистью выдохнул он.
— Чкори. — Женщина утвердительно кивнула.
С секретера взлетела огромная птица и переместилась незнакомке на плечо. Откуда? Он что, раньше ее не заметил, птицу эту? От взмаха крыльев по комнате закружились банкноты, с тихим шелестом опадая на пол. Открылась форточка, впуская свежий воздух. Мистика. Магия. Чертовщина! Как же он все это ненавидит!
Женщина смотрела на полковника, не отрываясь и не мигая. Он отвел глаза первым. Непривычно. Это его взгляд подчиненные не выдерживали, это о нем легенды по отделу ходили. Боялись. О цыганском проклятии шушукались. А тут…Он, и первый сдался! Черти что…
Он присмотрелся к женщине внимательней. Плащ старинного покроя с огромным, закрывающим пол-лица капюшоном она скинула с плеч и бросила рядом стоящему его сотруднику. Тот, конечно, поймал. Реакция хорошая, выправка — военная, но взглядом боец полковника не преминул одарить красноречивым. Да… Тоже, наверное, особа приближенная к императору!
И тут он увидел пояс на ее платье. По позвоночнику пробежал холод. Такой же был у жены. И этот узор. Тая все рисовала его в тетради, которую вечно таскала с собой. А потом дочь сделала себе такую же татуировку на спине, чуть ниже талии. Он бы и не узнал, но за каждым шагом дочери следили его люди. И вроде понимал, что так нельзя, но ничего сделать с собой не мог. Боялся. Жену он уже потерял. А дочь…
Эта татуировка стала последней каплей в их и без того сложных отношениях. Он устроил скандал, и Тая практически перестала с ним разговаривать. Упрямая! В мать…
Полковник вздохнул и обратился к женщине:
— Кто вы? Вы из Империи?
— Нет. Я — герцогиня Реймская. Меня попросили помочь вам.
Глава 3
Паника. Страх. Холодный, липкий пот по спине. Сердце стучит в горле. Нечем дышать. Хочется заплакать, но даже плакать страшно…
Так уже было. Когда она вдруг осознала, что мама не придет. Никогда. И вот сейчас.
Черная спина мотоциклиста. Давление в висках, которое заставляет делать то, что делать не собиралась вовсе…
Она не может обернуться, но понимает, что там — где-то позади — упал, как подкошенный Пашка Журавлев.
Они не раз фехтовали, оттачивая свои сильные стороны. Это было полезно и эффективно. Говорили только о масках, шпагах, приемах. Иногда вместе пили кофе в кафе спорткомплекса. Он открывал дверь, пропускал вперед, настаивал, что сегодня он угощает. Мог купить то, что она не заказывала — стаканчик мороженого, сок. Но больше между ними не было ничего. Его считали в группе заносчивым, хотя напрасно. Просто он был на голову сильнее всех. А потом Журавлев куда-то исчез. Вернулся, фехтуя, как бог! Один тот прием, что он ей показал, чего стоил!
В памяти всплыли каменные своды, горящие факелы, бледное лицо Пашки, оттененное белоснежным воротником. Высокие сапоги, боевая шпага. Такая…старинная. Его мама, Вероника Евгеньевна, ее преподаватель истории — в длинном платье. И прическа. Так, наверное, в восемнадцатом веке ходили. Или в девятнадцатом? Бред!
А потом — он. Эдвард. Синие, холодные глаза. Лежит на белых простынях, волосы стянуты сзади. И в переходе на Невском. Бродячий музыкант? Голос…Его голос! Шляпа, шарф и перчатки без пальцев, но вязаные, все это так нелепо летом! Щетина, волосы растрепаны…Кадр!
Да что ж это такое! Что за ерунда с ней творится последнее время? Она сходит с ума? Кто-то что-то подсыпает в еду или питье? Кто? Зачем? Она ест дома. Кофе, сок, только в столовой института или кафе спорткомплекса. У нее отец — сотрудник ФСБ. Может, это как-то связано с ним? Надо понять, где она. Как здесь оказалась.
Голова закружилась. Замутило. Перед глазами снова падает Павел, и тонкая струйка крови бежит, затекая в трещинку на асфальте.
Гнев. Гнев обрушивается на нее девятым валом.
Она не позволит! Никому. И ни за что! Кто бы это ни был, какой бы силой ни обладал — она вырвется!
Замотала головой, отгоняя слезы. И вдруг, сквозь их пелену, поймала свое отражение в боковом зеркале мотоцикла.
И показалось… Или нет? Мелькнуло. Белый песок, по которому она любила писать кончиком шпаги стихи, а утром, проснувшись, записывать их в тетрадку. Море, что так манило синевой…
Не время думать об этом. Сейчас, когда шум прибоя заглушил рев мотоцикла, когда ветер, целуя, старается оторвать тебя от похитителя. Когда все внутри поет: «Свободна!»
— Свободна! — закричала девушка из последних сил и… упала на песок.
Приподнялась на локтях. Взвизгнула от того, что море обдало ледяными солеными брызгами. Странная смесь ужаса и счастья от того, что вместо спины, затянутой в черную кожу — море, небо, белые скалы. Мир ее сна. Она…спит?
Тая услышала долгий болезненный стон. По позвоночнику ледяной змеей пополз страх.
«Шпагу бы…» — подумала девушка, и представила ее себе: легкую, по руке. С простой гардой, убийственно острую. Не спортивную. Боевую.
Она тянулась, но никак не могла достать до шпаги, возникшей на глазах из ниоткуда. Думать, как же это произошло, было некогда. В голове, сквозь дурноту и боль — голос:
«Сюда-сюда-сюда… Помоги мне». Звуки то сливались в яркую, невыносимую метель, то рассыпались на острые осколки. А потом снова собирались вместе, завораживая и подчиняя.
Но Тая упорно тянулась к шпаге. Отчего-то она была уверена — если коснется гарды — то сможет остаться собой. Сможет скинуть этот ужас. И победить!
Кожа чуть выше локтя лопнула, в рану забился песок. Саднило. Но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что с новой силой взорвалась в сознании, словно наказывая за неповиновение. Она сверлила дырки в черепе, требуя: «Подчинись! Подчинись! Подчинись!»
— Нет! — захрипела Тая, стиснув зубы, делая последний отчаянный рывок к шпаге.
Есть! Она схватила вполне реальный, холодный на ощупь металл, и в ту же секунду над головой вспыхнула ярким светом огромная, в полнеба птица. От взмаха крыльев, сотканных, казалось, из яркого, слепящего света, над головой закружился белый песок, море ответило мощной волной, с шумом разбившейся о скалистый берег, и фантом птицы растворился в небе, рассыпался невесомым золотым песком…Красиво!