Впервые за сотню лет или больше я сделала вдох. Она прикоснулась к чему-то внутри меня, чему-то пугающе сильному: к сплавленным воедино любви, смерти, желанию и боли, к тёмному вину веры моей юности, когда мы умирали тысячами и целовали убивающие нас ножи.
Она раскрыла секрет экстаза. Я так давно не была настолько близка к свету; так давно не ощущала его жар, не слышала эхо Его голоса. Это было одновременно болезненно, великолепно и ужасающе. Я так долго удерживала себя под контролем, а сейчас она предложила — нет, потребовала — чтобы я сдалась ей на милость.
Кто-то закричал, и я поняла, что тоже кричу, потерявшись в ярком видении, обострённом страхом падения. Она оказалась около фортепьяно, и, не останавливая танца, дотянулась до клавиш, издав несколько аккордов, хаотичных и интенсивных, словно гроза из музыки, криков и молитв. Она продолжала молотить по фортепьяно, словно наказывая его, а мы все танцевали под странный волшебный ритм её песни. Кто-то коснулся моей руки, легко, словно пёрышко, и сделанный мной вдох чуть не взорвал меня изнутри. Я дрожала всем телом, на грани обморока. Близко, так близко…
Сестра Эме отошла от фортепьяно и спустилась с помоста, чтобы танцевать с нами, присоединиться к безмолвной мольбе тел к Богу. Её глаза были темны как колодцы, обещая спасение, обещая воссоединение со всем, что я потеряла так давно; и прежде, чем я смогла остановиться, я прикоснулась к ней.
Наши руки встретились, её горячая плоть поверх моей холодной. Шум её пульса оглушал.
— Танцуй со мной, — прошептала сестра Эме, — О, сестра, танцуй с Богом.
Мои ноги двигались сами по себе, дрейфуя в сторону её сердцебиения; палатка вращалась: сияние света и тьма, лица и глаза. Я не чувствовала ничего, кроме прикосновения её кожи к моей и захлёстнувшей меня безумной жажды.
Она развернула меня лицом к толпе и шагнула ко мне; я отступила и коснулась спиной прохладного гладкого дерева помоста. Она снова шагнула вперёд: близко, так близко. Бог, смотрящий из её глаз. Я так много забыла, Боже, столько всего.
Она взяла мои руки и развела их в стороны и вверх, прижав к перекладинам невидимого креста. Когда она отпустила, они остались на месте, и я не смогла бы убрать их по своей воле. Она сияла слишком ярко, чтобы оставаться так близко ко мне, а её сердце скакало как пьяный от экстаза олень.
Она широко размахнулась правой рукой, сжимая пальцами рукоять невидимого молотка, и держа левой рукой невидимый гвоздь у моей ладони.
Когда она опустила молоток, я открыла рот, чтобы закричать в ожидании ослепляющей, ужасной и восхитительной боли, но боли не было, только знание, только Бог. Двери души моей распахнулись настежь, и свет, свет… Я чувствовала, как её пальцы прижали другой невидимый гвоздь к моей левой ладони, и она погрузила меня в агонию жертвенного агнца.
Когда я вновь обрела способность кричать, я рухнула навзничь в её сильные тёплые руки. Она держала меня, пока не перевела дыхание, пока не замедлился бешенный стук её сердца, и лишь когда её страсть утихла, она опустила меня на холодную землю. Я лежала совершенно беспомощная, пока она укладывала мои руки, одну над другой, мне на грудь.
Затем она повернулась к толпе, но я успела заметить лихорадочный блеск счастья в её глазах.
— Ноги, что шагали по свету, должны быть пригвождены к кресту, — сказала она. В нависшей тишине сбежал первый из мальчишек-католиков, за ним другой, остальные последовали за ними. Наблюдая за их отступлением, она произнесла, — Сердце, что билось ради этого мира, должно пронзить ради меня.
Я закрыла глаза и тихо заплакала. Слёзы стекали по моим седым волосам и капали на иссохшую землю. Она, вновь охваченная теплом, прикоснулась к моей слезе кончиками пальцев.
— Как тебя зовут, сестра? — участливо спросила она.
Я давилась и задыхалась, пока наконец, как некое тайное сокровище, из глубины веков не всплыло моё истинное имя.
— Иоанна, — прошептала я. — Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода.
***
Они продержали её почти всю ночь, но наконец, даже самые горячие из её новообращённых отправились домой по кроватям. Я сидела снаружи на прохладной траве, в свете луны, и ждала. Фонари в палатке погасли. Её помощники и грубо раскрашенная палатка готовились покинуть город.
Лишь один огонёк пылал в палатке, изумрудное пятно в чёрных тенях. Оно переместилось к главному входу и превратилось в желтое свечение фонаря. Она небрежно покачивала его правой рукой, отбрасывая перед собой длинную золотую дорожку.
Она повернулась и посмотрела туда, где я сидела, хотя я была тенью в тени.
— Сестра? — Она попыталась сохранять тихий и уверенный тон, но я расслышала глубоко запрятанную дрожь. — Не думала, что ты прождёшь так долго.
— Не так уж и долго, — возразила я, встав на ноги и отряхивая юбку от травы. — По моим стандартам.
Она сделала осторожный шаг ко мне и подняла фонарь. Свет обтекал спокойные, безмятежные черты её лица, храня тайну её темных глаз. Её губы разомкнулись, когда я вступила в круг света.
— Я не причиню вам вреда, — сказала я. — Я никогда не сделала бы этого. Я просто хотела… спросить вас…
Она устала. Искусственное освещение придавало ей ложный цвет, но её рука дрожала под весом фонаря, а плечи опустились. Разумеется, она устала, Она устала под гнётом толпы. Так много голодных, нуждающихся, требующих.
И я, жаждущая того же.
— Могу ли я исцелить тебя, — закончила она за меня. — Убрать твою жажду и дать тебе покой.
Она не могла узнать об этом, только посмотрев на меня. Я слышала голос Бога.
— Нет, сестра, это не в моих силах, — её рука дрожала так сильно, что ей пришлось опустить фонарь и поставить около ног. — Мне так жаль, сестра Иоанна.
Я опустила глаза на свет, пылающий между нами.
— На самом деле я и не надеялась. Но я благодарю вас, что снова показали мне мою веру.
Я отвернулась, чтобы уйти во тьму, которая была моим домом. Но прежде, чем я вошла в неё целиком, она окликнула меня, и я повернулась и встретила её взгляд.
— Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода, — голос сестры Эме сломался, когда она повторила моё имя. — Ты знала Его, не так ли?
Я закрыла глаза от сияния света.
— Да, — ответила я. Порыв ветра швырнул травинку во вздымающиеся волны озера, посеребрённые лунным светом. Палатка вздыхала и стонала, — Я знала их всех.
***
Я шла вместе с прокаженными, завернувшись в слои тряпок и обносков. Толпа всё ещё была велика, даже в столь поздний час, но перед прокаженными расступались все; мы двигались в одиночестве даже здесь, посреди потеющей толпы. Некоторые знали меня в лицо: ещё одна причина скрываться. Они знали меня как последовательницу Симона Мага, и могли закидать камнями.
Я видела его лишь краткий миг, когда толпа переместилась, и его глаза были чудесными, пугающими и всеведущими. Вуаль, маскировка — всё это было бесполезно. Он знал, чем я являлась.
Я отступила, надеясь незаметно ускользнуть, но мою руку накрыла чужая рука. Я повернулась, шокированная, что кто-то осмелился прикоснуться к прокаженному, и увидела коренастого бородатого мужчину с добрым лицом и улыбкой.
— Тише, — посоветовал он мне. — Меня послали принести тебя.
Я узнала его — Иуда Искариот, один из двенадцати его слуг. Он привёл меня в маленький, плохо отремонтированный дом и предложил сесть на одно из разбросанных по грубому полу одеял или тюков. Он предложил пищу, не зная, насколько она для меня бесполезна, а затем вино и воду. Я взяла немного воды, чтобы развеять его подозрения.
— Тебе нельзя пить после меня, — сказала я, когда он забрал чашу и поднёс её к своим губам.
— Ты не прокаженная, — нахально усмехнулся он и допил остальное.