– Любовь, милая Наталия Васильевна, – ответил так же порывисто и отдышливо. – Может, даже страсть. Взаимная.
– С ума сойти. До сих пор голова кружится. Почему это так? Почему только сегодня? Почему у меня такого наслаждения не было никогда раньше? – вопрошала она даже не меня, а свою судьбу, причем с некоторой обидой за напрасно прожитые годы.
– Потому, милая моя, что сегодня вы отдавались мне без оглядки на что-либо, как последний раз в жизни.
– Но это же не в последний раз было? – спросила она с надеждой.
– До утра еще далеко, – успокоил я ее. – А там, как Бог рассудит.
Как только прошла торопливая отдышка от безумно страстного секса, которого я никак не ожидал от такой вот скромницы, я окончательно уверился, что нынешняя Наталия Васильевна и есть ипостась моей Наташки из видений про Новую Землю. А раз это все – сны, то почему ж не похулиганить? Во сне-то? И нашептал на ухо баронессе, что мы могли бы здорово разнообразить так понравившееся ей занятие, и даже предложил как.
– Георгий Дмитриевич, – возмущенно прошипела мне в ухо баронесса, – что вы такое мне предлагаете? Я порядочная женщина, а не кокотка. Я хоть и медичка, но все-таки не готова к таким половым экспериментам, на которые и не каждая кокотка-то согласится.
Пользуясь тем, что в темноте масленого выражения моего лица не видно, я без зазрения совести продолжил развращать молодую женщину отношением к сексу в третьем тысячелетии.
– Наталия Васильевна, завтра утром нас расстреляют, – привел я неубиваемый резон. – На какой период времени вы желаете отложить свое знакомство с этими, как вы выразились, «половыми экспериментами»?
– Где вы всему этому научились? – прошипела сестра милосердия все так же сердито, но уже заинтересованно.
– Да шатало меня по свету. Одно время у меня даже гарем был из очень развратных женщин. Недолго.
– Простой фельдшер, а какая загадка. – Она потянулась в сладкой истоме. – Тогда, Георгий Дмитриевич, поцелуйте меня… ТАМ. – И тоненько хихикнув, продолжила: – Всю жизнь мечтала о таком наслаждении с мужчиной, а сознаться в этом мужу было очень стыдно, вот и молчала. – И снова прыснула коротким застенчивым смешком.
– Значит, с женщинами такие половые эксперименты вы уже проводили? – не то спросил ее, не то утвердил.
– Экий вы… Все-то вам знать надо, Георгий Дмитриевич. Конечно, проводила. Я же курсистка. А все курсистки делятся на тех, кто вырвался из дома, чтобы пуститься в столице во все тяжкие, и тех, кто, несмотря ни на какие соблазны, сохраняют себя для мужа. Часто эти последние вскладчину снимают большую квартиру комнат на шесть-семь. Так, кстати, дешевле выходило, чем по отдельности комнаты снимать в меблирашках. И жили там общежитийным монастырем, куда мужчин не допускают ни под каким видом. Мебели вечно не хватало, так что приходилось с кем-то делить койку и… – Тут она замолчала, хмыкнув. Еще раз хмыкнула значительно и договорила: – В общем, сапфические игры в этой среде процветали.
– Вы бестужевка?
– Нет, высшие женские курсы Герье. В Москве, на Девичьем поле.
– Медичка?
– Медичка, только недоучившаяся. Замуж выскочила. А муж получил стипендию Академии наук и уехал в Армению ловить своих любимых жуков. Им к тому времени уже несколько таких коллекций было собрано в Зоологическом музее университета. А я… Где ты, Кай, там и я, твоя Кайя. Ловила жуков вместе с ним. Счастливое было время…
В тесноте сеновала повисла пауза.
– Потом началась война, – продолжила баронесса свое повествование. – Муж собрал окрестных маузеристов в ополченческую дружину, ушел с ними на турецкий фронт и не вернулся.
Наталия Васильевна замолчала. Я обнял ее за плечи и пододвинул к своей груди. Она прижалась ко мне и продолжила:
– Чтобы не сидеть без дела, я занималась переселением армянских семей с турецкой стороны на Тамань, под Анапу и в Сочи. Они бежали из Турции толпами, бросая все и спасая только жизнь. И проще, как оказалось, переправлять их туда через Грузию и Абхазию или вообще напрямик морем. В личной жизни остались только письма от Саши. Радовалась, наверное, больше его самого, когда его наградили золотым Георгиевским оружием за освобождение Вана. И вообще полковницей жить гораздо приятнее, чем профессоршей, особенно когда идет война. А когда муж погиб, я сама ушла на фронт, но дальше армейского санитарного поезда меня не пустили. А когда Армения от России отделилась, прорвались санитарным поездом сюда через враждебную Грузию, спасибо абхазам – отбили. Но доехали только до Пензы…
Некоторое время на сеновале установилась такая тишина, что стало слышно, как скрипят сапоги нашего часового за стеной сеновала. Потом Наталия Васильевна возмущенно зашипела вполголоса:
– Вы это специально такой разговор завели, чтобы не выполнять мою просьбу?
После такого наезда мне только и осталось явить свой аспект и поднять атрибут.
А в тихом омуте Наталии Васильевны водилось целое стадо чертей. Их стоило только выпустить на волю.
Утром нас, как ни странно, никто не потревожил.
Даже принесли завтрак: хлеб и воду. Хлеба – фунт на двоих и котелок колодезной воды. Вот и все события, не считая оправки в дощатом сортире во дворе. Под прицелом.
Время на сеновале тянулось медленно и как-то тягуче.
Мы молчали, стараясь не говорить о неизбежном. Только Наталия Васильевна, встречаясь со мной взглядом, неожиданно рдела и отводила глаза.
Когда меня вконец достало это напряжение, я попытался развеселить ее армейскими байками. А когда и они не прошли, то откровенно антисоветскими анекдотами про Ленина, Крупскую и Дзержинского, которые выдумали потомки к столетнему юбилею вождя революции. Получилось. Смеялись над ними не только баронесса, но и конвоир за дверью. Тот просто угорал, хотя и понимал не все.
Часам к десяти – часы у меня не отобрали, даже не обыскивали – за нами наконец-то явились товарищи с винтовками числом в пять штук. И одной лопатой. Командовал ими Михалыч с шашкой.
Прямо во дворе управления волостью нас стрелять не стали – повели за околицу, через все село. Напоказ. Видимо в качестве дополнительного устрашения местных обывателей.
Обыватели ничем свое отношение к нашей скорбной процессии не выражали, разве что мне некоторые – из тех, кого я пользовал по медицинской части, – кланялись, прощаясь. Остальные только крестились вслед.
За околицей, недалеко от дороги, на лугу возле плакучей березки уже образовалось маленькое кладбище. Я насчитал восемь могильных холмиков без каких-либо обозначений.
Михалыч мне выдал лопату и приказал копать в этом рядке девятую яму.
– Одной на двоих хватит, – ухмыльнулся он при этом глумливо. – Вам не привыкать вместях лежать.
Да, сплетни по деревне разносятся быстрее скорости звука. Или это мы так ночью от страсти рычали, что все село переполошили? Наталия Васильевна, когда согласилась на «половые эксперименты», любила меня в полный голос, ничем не ограничиваясь в своих порывах. Вот и сейчас ее щеки стыдливо вспыхнули при словах Михалыча. А в глазах бесенята скачут.
Поплевал на ладони и взялся за отполированный черенок лопаты.
Лопата была тупая, и копать ею было трудно.
Да и не было стимула особо стараться на этой работе.
Пока копал, прокачал обстановку. Рядом с нами находился только Михалыч, как смотрящий за земляными работами. А расстрельная команда, пятеро бойцов, стояла в отдалении. Опытные.
Лопата в умелых руках – тоже оружие, но не всегда. До этих пятерых я отсюда и добежать не успею, как свинцом нашпигуют.
Вот тут и ляжем с тобой, ненаглядная Наталия Васильевна. В этот пензенский песочек. Жили с тобой мы недолго, но очень счастливо и умрем в один и тот же день. Как в сказке.
Только снял дерн с нашей двуспальной могилки и углубился в землю на штык, как за спиной сипло прогудел клаксон автомобиля.
Оглянувшись, увидел открытый «Руссо-Балт» с колесами на деревянных спицах. В нем в полный рост стоял невысокий, чисто выбритый человек в кожаной куртке, весь перечеркнутый ремнями. На голове его из-под маленькой кожаной фуражки во все стороны вырывались жесткие кудрявые волосы. На околыше фуражки ярко рдела новой эмалью звезда.