Они покинули кабину. Старший брат зачем-то несколько раз ударил ногой по протекторам задних колес, словно не бросал машину посреди навсегда пустого шоссе, а собирался ехать в дальний путь. Мальчик аккуратно закрыл обе дверцы. Братьям не хотелось отходить от машины — оба чувствовали, что, оставив ее, окончательно превратятся в бесприютных и беспомощных животных. Старший брат сел на ступеньку у дверцы и, поставив ружье между колен, уставился на море. Мальчик пристроился рядом, и оба долго смотрели на рдяный, дымный диск, неуловимо для глаза падающий за огненный горизонт.
— Слушай, чего я подумал, — сказал мальчик. — Вдруг мы совсем одни остались на земле, а? Совсем-совсем?
Старший брат ответил не сразу, словно вопрос разбудил его, и, прежде чем говорить, ему нужно было окончательно очнуться и собраться с мыслями.
— Да нет, — вымолвил он. — Где-нибудь кто-нибудь остался.
— А знаешь, чего я еще подумал, — совсем тихо признался мальчик. — Может… может… мы и зря не пошли со всеми-то? Может, эти… в пузырях… и впрямь чего хорошего нам…
— Молчи, дубина, — беззлобно, но резко прервал его брат. — Хорошего! Чем больше бомб за пазухой, тем сильнее народу хорошего хотят, это уж непременно. Мне хорошее здесь нужно, а не где-то, и чтоб я сам его сделал, а не кто-то! Как они могут мне хорошего хотеть, не спросив, чего я сам хочу и как это хорошее понимаю?
— А как ты его понимаешь?
— Гниды… — сказал старший брат и встал. — Пошли, хватит лирики, — вдруг, осененный какой-то новой мыслью, он протянул мальчику ружье: — Подержи.
Мальчик снова принял грозный груз, казавшийся здесь, на лучезарном пляже, нелепым. Старший брат откинул капот и, чиркнув спичкой, зажег вынутую оттуда ветошь. Ветошь задымила, вяло разгораясь. Старший брат поболтал ею, пуская по воздуху петли удушливого дыма, а потом, когда ветошь разгорелась, кинул ее в мотор. Неяркое, но бодрое пламя брызнуло по деталям, выталкивая вверх черные струи.
— Вот теперь пошли, — сказал старший брат, вытирая руки о штанины, и забрал у мальчика ружье. Машина разгоралась, чудовищным грязным пятном чернея среди окружающей красоты. Мальчик неодобрительно сопел, то и дело оборачиваясь, пока деревья не заслонили грузовик.
— Гад ты, — сказал мальчик наконец. — Она нас спасла, увезла оттуда… одна-единственная ведь была! Сам говорил: скажи спасибо, скажи спасибо!.. — передразнил он. — А сам вон — сказал спасибо! — он махнул рукой в сторону медленно клубящегося дымного столба, встающего из-за деревьев.
— Хочешь, чтоб она гнидам досталась? — мягко спросил старший брат.
— Три болта они на ней забили! — возмутился мальчик. — У них у самих вон какие пузыри!
— Сам ты пузырь, — примирительно сказал старший брат и хотел привычно потрепать мальчика по голове, но тот отпрыгнул чуть ли не на другую сторону дороги.
— Нельзя так! — крикнул он. — Нельзя! Она нас спасла!
— Никогда ничего врагу не оставляй, — отрубил старший брат, потеряв терпение. — Потом заплачешь, да поздно будет.
Мальчик не ответил: заметно было, что эти слова его не убедили. Минут двадцать братья шли молча. Старший, жестко глядя перед собой, печатал шаги; сумка с патронами тяжело и неудобно моталась у него на боку. Мальчик с оскорбленным видом, руки в карманах, озирался по сторонам. И вдруг он остановился, вытянул руки и изумленно присвистнул:
— Смотри-ка… огонек!
Из-за деревьев светился окошком дом, пристроившийся в одиночестве поодаль от дороги. Старший брат встал, будто вкопанный.
— Тихо! — сразу охрипнув, сказал он. — Неужели кто-то остался? Как же мы не заметили, когда ехали?
И тут же сам понял, что, вероятно, огонь недавно зажгли — когда солнце ушло за горизонт.
— Ну, что? — не выдержал мальчик. — Идем?
— Идем, — ответил старший брат и решительно шагнул к дому.
Дело шло к ночи. Под плотными кронами было сумеречно и влажно, курилась дымка. Братья ступали беззвучно, но все же увидели хозяина дома одновременно с тем, как и он увидел их. Хозяин — кряжистый, жилистый, грузный, в расстегнутой светлой рубахе и широких брюках — сидел на ступеньках веранды и курил, явно наслаждаясь отдыхом после обычного трудового дня. Он вынул трубку изо рта и поднял брови, с удивлением рассматривая странную пару, крадущуюся к нему из леса.
— Вы почему не ушли? — отрывисто спросил старший брат.
— А вы? — ответил хозяин спокойно.
— Мы деремся! — почти выкрикнул старший брат с остервенением и гордостью.
— А мы живем.
— Вас много?
— Двое.
— Так почему же вы не ушли?
Хозяин пожал плечами.
— Ведь все ушли!
Хозяин снова пожал плечами и встал.
— Ужин и ночлег? — спросил он.
— Да, — ответил старший брат, помедлив, и откашлялся. — Вы правы. Мы устали, — он резко опустил ружье и сразу понял, как нелепо и мерзко выглядел, тыча стволом в человека, который, наравне с ним, не ушел на зов пузырей.
— Дочка! — зычно крикнул хозяин, и из глубины дома донеслось ответное:
— Да, папочка!
— У нас гости. Осталось перекусить?
— Осталось, папочка, — голос был бесцветно-спокойный: ни удивления, ни любопытства.
— Ну, порядок, — сказал хозяин. — Переночуете в сарае, если вас это устроит… дети.
Вначале за ужином говорили мало, но когда дочь хозяина — худенькая девочка лет четырнадцати, большеглазая и тихая — принесла вино, беседа постепенно оживилась.
«Обалденно они все хорошие, — с восхищением думал разомлевший мальчик. — Ведь тоже не ушли, тоже остались, нас теперь четверо, теперь отметелим пузырей! С ума сойти, до чего уютно, и белая скатерть, и окошко в сад. А какой этот мужик сильный и спокойный, на него можно положиться. И вообще, с ним вот прямо так хорошо, чего бы такое ему приятное сделать? И девочка… пальчики тоненькие». Когда она в очередной раз сменила что-то перед ним на столе, мальчик не выдержал и украдкой погладил ее ладошку. Девочка как бы и не заметила, вредная. Зато уж брат-то конечно заметил, дела ему другого нет, и сечет, и сечет — сразу треснул мальчика по руке. И не больно, а все равно обидно. Ну и пожалуйста, ну и не буду. У самого-то подружек навалом было, пока пузыри не прилетели, я же его по рукам не трескал… А ведь они ни одна с ним не осталась, все к пузырям ушли… В голове мальчика сладко туманилось от вина и покоя.
Старший брат чувствовал опасность; у него всегда было хорошее чутье, он знал это — и вот теперь, после первых минут благодарного расслабления, ему, казалось бы, противоестественно сделалось тревожно, сделалось не по себе. Хозяин напоминал полицейского, вот, наверное, в чем было дело — сильное, волевое, но тупое лицо; и это бесконечное повторение, втискивание едва ли не в каждую фразу слов «мой», «свой» — мое вино, мой виноградник, мой дом; даже не хвастовство уже, но привычка, словно кто-то постоянно, издавна посягает на все это. Старшему брату стало думаться, что хозяин просто усыпляет их бдительность, может статься, даже спаивает с какой-то целью — зачем бы ему, в самом деле, так вот хлебосольствовать, так потчевать и ублажать двух незваных гостей? Это, конечно, можно было бы объяснить радостью от встречи с людьми, казалось бы, самое естественное объяснение — да вот только хозяин не выглядел обрадованным, скорее обеспокоенным, что ли… Ну не пускал бы нас, и дело с концом — не ружья же он, в самом деле, испугался, у меня же на морде написано, что в человека не выстрелю; одурманить хочет, но зачем, зачем, что с нас взять? Старший брат стал вести себя так, как если бы уже порядком опьянел, сам не зная, для чего ему это притворство; говорил он громко, хохотал, размашисто жестикулировал — и не терял бдительности ни на миг.
Хозяин ненавидел их. Он ненавидел все чужое. Все, что приходит извне. Чужое всегда пугало его. Оно всегда мешало, искажало привычное. Ему казалось, от этого ломается сама его жизнь. Он был благодарен марсианам, или кто они там были, потому, что они положили конец необходимости общаться с соседями, изъяв соседей. Что сами марсиане могут сломать его жизнь, хозяин не принимал в расчет. Марсиане были для него невозможной заумью, несмотря ни на что. Да, но тут черт принес двух набедокуривших сопляков, и если марсианская полиция придет по их следу сюда, добра не жди. Позвонить разве в город? В поселке есть телефон. То, что связь может быть прервана, не приходило хозяину в голову. Он был уверен, что при марсианах все заработает, как часы. Чем сильнее власть, тем четче она отлаживает порядок, но сам порядок остается неизменным. Он странно мыслил: не верил в марсиан; был рад, что они увели людей; был уверен, что порядок останется неизменным. Он не замечал этих противоречий. Думая об одном, он пренебрегал остальным. Выхватывая нечто другое, он забывал о первом. Девочка прислуживала им за столом.