Рано или поздно это должно было случиться. Слишком много времени Гаара проводил с семьей сестры, слишком часто ездил в Суну подросший Шикадай. Слишком вызывающе смотрелись на лице истинного Нара раскосые зеленые глаза пустынной кошки. Дело было даже не в разрезе или цвете — с таким томно-ленивым вниманием иногда смотрела Темари. Гаара подозревал, что Шикамару таких взглядов доставалось гораздо больше — потому что Шикамару был добычей пустынной кошки по имени Темари, любимой добычей, с которой можно поиграть, которую можно облизать или прихватить клыками за холку… впрочем, Нара хватало наглости, чтобы погладить охотящуюся на него кошку по морде. Погладить, приручить… подставиться под эти клыки и получить удовольствие.
Шикадай в равной мере унаследовал это чувство собственного превосходства — как от матери, так и от отца. Его никогда не задевали статусные игры подростков — потому что он считал себя априори выше и умнее.
Шикадай считал своими законными жертвами всех.
Кроме Гаары.
И совершенно непонятно, что именно вкладывал во взгляды на дядю столь стремительно взрослеющий Шикадай, но от них по хребту бежали мурашки и учащалось дыхание. Неподвижный взгляд, так смотрят либо кошки, либо змеи.
У Шикадая была отменная наследственность влажной, ланьей глубины взгляда Нара, томной кошачьей резкости Сабаку и собственного подспудного ощущения опасности. Дядя Канкуро-скорпион тоже немало вложил в племянника, что не помешало тому честно твердить, что его любимый дядя — это Гаара.
С каждым годом мелкий хищник рода куньих всё рос, и уже сознательно приходилось Казекаге обливать его холодом. Мал ещё скалиться на Кровавый Водопад, тот сам — огромный бесцветный кот, по холке хлопнет — прогнётся котёнок. Но под шкурой слишком много спрятано, и узнать — только прихватить когтями до крови и мяса.
Но это был Шикадай — сын любимой сестры, которая на все его игры тихо фыркала в сторонку, пряча в уголках глаз неисправимое ехидство одной из немногих, кто всегда мог пойти против Шукаку. Уже сейчас видно, что он пошел в мать — выше, чем был сам Гаара в его возрасте, и шире в плечах, чем Шикамару. Еще растет, но нынешнее поколение все такое — сытое, откормленное, прячущее в чересчур взрослых глазах разное. Парадоксально и дети — мирного времени, — и старше, чем были ровесники Гаары. Умеющие хотеть. Понимающие, чего хотят.
Сын Наруто удивительно быстро смог сделать то, чего всегда хотел сам Узумаки — заполучить себе Учиху в личную собственность. То, чего Наруто добивался годами, Боруто провернул за несколько дней. Милейшая Химавари, способная вырубить своего отца почти на день — всерьез, без скидок. Сарада, в отношении которой можно было не сомневаться — любой, ставший на ее пути к шляпе хокаге, будет сметен изящным кулачком.
Шикадаю нужды проламывать стены не было. Он, как истинный Нара, предпочитал охотиться из тени.
Гаара не хотел задумываться, хочет ли Шикадай сам стать жертвой.
Любимой добычей демона пострашнее пустынной кошки.
И утешал себя мыслью, что демон всегда будет на их стороне.
Потому что столько лет прошло с тех пор, как Гаару в глаза звали чудовищем — а до сих пор держат дистанцию. Не подходят ближе, отводят взгляды, опасаясь спровоцировать, и даже брат старается не дотрагиваться лишний раз — хотя, возможно, тут причина в том, что Канкуро — марионеточник, они все такие. А тут мальчишка, племянник — и глаза сестры на его лице задачу не облегчают, потому что Темари никогда не боялась. Даже в моменты прорывов Шукаку — не боялась. Уговаривала, приказывала, направляла — и биджу неосознанно подчинялся ей.
А может, подчинялся сам Гаара?
И тут Шикадай. Он весь — монохромностью, бледной кожей, запахом листвы, таким странным и чуждым для Суны. Здесь пахнет пылью, раскаленным песком, сухим и жгучим ветром… Темари тоже пахла песком и тонко-остро — кровью, сквозь которые прошли ее ветряные лезвия. Шикадай не похож на нее в этом, но все же тянет, цепляет. Взглядом, шагом за незримую границу, странно-оборванными жестами — будто хотел коснуться. Отсутствием страха. Расширяющимися зрачками, когда Гаара ловит взгляд и полупрезрительно щурится, показывая, кто здесь старший зверь.
И улыбается. Обязательно чуть приподнимает губы, обозначая — вот он, он рад его видеть, любимый племянник. Садится строго, смотрит с еле различимой теплотой, но никто в этом доме не обманывается — её там много, пусть и заметна она лишь таким, коснувшимся крови и бессмертия.
И Шикадай плюёт на условности и этикет — лезет на колени в детстве, обнимает, став старше, притирается боком, проходя мимо, с такой же тонкой еле различимой улыбкой, в которой Гаара видит бездну ночного неба над страной Ветра.
Он одно время грешил на воспитание — Темари любила и его, и Шикамару, и баловать могла, хотя и не в её характере… И действительно: не баловала, дрессировала и натаскивала, младший Нара был местами вымораживающий с глазами матери, голосом отца и улыбкой Казекаге.
И всё так же стремился показать Гааре, кто тут любимый дядя.
Канкуро не обижался: марионеточники все немного странные. Переглядывался с Темари, мастерил безумные, смешные или гениальные вещи, пересмеивался. Ловил движения Гаары, подсознательно, чутьём и инстинктом самосохранения выясняя настроение того, и каге понимал: они всё та же троица из Песка, поставившая Суну на колени. Добро поставило Зло на колени и зверски убило. Они всё ещё вместе, и Шикадай — один из них. Слишком опасно близко, как считает Казекаге и в очередной раз благодарит Небо за бессонницу и контроль над лицом. Но Шикадай уже влился — тонкими струйками вездесущего песка, просочился тенями, опутал, прикипел. Нара серьезен и чуть насмешлив, будто знает какой-то секрет — но когда смотрит на Гаару, глаза неуловимо меняют оттенок, и в уголках губ — то самое, тёмное, порочное, от чего продирает по позвонкам и сидеть ещё можно, но даже в длиннополых одеяниях — не встать. Шикадай вспоминает, как впервые был на совете в Суне, как советники стыли статуями под мерную речь Казекаге, как слушались, двигаясь вслед движению его глаз, ловили этот взгляд. Дышали в такт, будто зачарованные змеи… только эти змеи никогда бы не рискнули атаковать своего повелителя.
Властный, гордый, тихий Гаара, на которого Шикадай всю следующую ночь дрочил, не в силах скинуть с себя это ощущение, вытравить зверское возбуждение от этой властности, от желания там же, на том же столе, отдаться. До хриплых, сорванных стонов и возможности просить больше, сильнее только взглядом, чтобы всё остальное поглотили зыбучие пески. И чтобы окружающие теми же статуями стояли, смотрели, не смели пошевелиться. Гаара Песчаного Водопада мог позволить себе и не такое.
И не позволял. Или позволял, и это разрушало зрителей и участников, вернее, пира на складе ядов в компании отряда ненавидящих тебя марионеточников. Это был Сабаку-но-Гаара, идеальный в каждой складке багряных одежд, в стекле бирюзы глаз и белизне кожи. Шикадаю хотелось не отходить от сухости его шеи, в которую долями секунды дозволено уткнуться близкому родственнику, хотелось вцепиться в неё влажным поцелуем, вплестись в это молчаливое изваяние совершенства из песка и чужой крови.
И это было нормально.
Нормально хотеть содрать с Казекаге его песчаную броню, выцарапать его из этой скорлупы, словно из собственной кожи — чтобы прохладное равнодушие песка сменил жар Сабаку, которого Казекаге досталось полной мерой. Жар раскаленной пустыни, когда чужака сжигает в первый же день… но Гаара слишком привык удерживать. Биджу, жажду убийства, собственные эмоции…
Дядя Канкуро рассказывал, что Гаара убивал страстно. Ему к лицу была кровь, и даже безумие биджу — к лицу. Порой Шикадай жалел, что Казекаге больше не джинчурики. Ему хотелось бы увидеть это лично. Прочувствовать на себе.
Потом он вспоминал, что Гаара — единственный — после извлечения из него биджу не только выжил, но и не утратил ничего. Ни власти над песком, ни чакры, ни ауры демона.