Идти неудобно, развернуться — столкнуться лицом к лицу, Шикадай судорожно втягивает кусками воздух, и если бы не всё то, в чём в его голове участвовал бы не раз дядя, то уши бы пылали. А сейчас ему просто страшно, и он ловит время в этом ощущение чужой чакры-воли и пытается отыскать в себе что-то. Это что-то смеётся и вспоминает бледные тонкие губы. Песок, что касался настоящих губ Казекаге. Идти совсем неудобно.
— Шикадай.
Всё. Ахтунг. Яманака называют это состояние «шторка упала», и остаётся только расслабиться и получать удовольствие. Страшно? Нет.
Это же Гаара.
— Да?
— Спасибо, что проводил.
Чистенький, добрый Шикадай, выросший под сенью хвостов Узумаки, которого переклинивает до влюблённой девчонки от мрачного, пропитанного кровищей и страхом Гаары, который на расстоянии дыхания, который зовёт племянником. И которого тоже кроет — Шикадай читает в его глазах десятки поз, в которых бы его разложили, будь расстояние это меньше на миллиметр. Доли. Чуть-чуть, и всё это упадёт на голову тоннами песка. Шикадай хочет задохнуться, он хочет, чтобы его погребли, закопали, до слёз, до сухих судорог, чтобы получить всё и чуть больше, чтобы в конце не двигаться и сил смотреть на Гаару бы не было, а тот бы не отпускал его взгляда, и снова слёзы, и не верить, что может ещё кончить, но он — Казекаге, он может всё.
Он на всё имеет право. Он не постесняется взять.
И не берёт — потому что это тоже Гаара.
И хочется скулить — почему, дядя Гаара? Ты же хочешь меня почти так же одержимо-страшно, как я тебя, что останавливает тебя, почему ты изламываешь бровь, и лишь иногда еле заметно твоё дыхание становится чуть глубже. Напрягаешься ли ты, жмуришься, когда кончаешь, или наоборот — распахиваешь глаза? Поджимаются у тебя пальцы на ногах?
Казекаге склоняет голову к плечу — гладкие волосы переливаются — и смотрит в упор. Они стоят совсем близко, по всем правилам — неприлично, но так волнительно, что Нара облизывается судорожно, во рту — сухо.
А у Гаары глаза темнеют. Разом все — омуты без зрачков и дна, и от этого правда — жарко. Они смотрят друг на друга, и Казекаге щурится, как прицеливается. Подбирается.
Шикадай заворожен. Прищуром, двусмысленным шагом навстречу — но сейчас оба молчат. Казекаге Гаара но Сабаку — зверь-енот желтоглазый, белозубый, агрессивный. Смотрит. На язык Шикадая, племянника, мальчишки, розовый, и, о боги, как бы он хотел, чтобы сын его любимейшей сестры опустился перед ним на колени, как же его трясёт от того, что Наре бы это понравилось до той степени, что тот кончал бы, не притрагиваясь к себе, поклоняясь самовлюблённому демону-Гааре, который — ветер, раскалённый песок, слабая улыбка, кровавый флёр.
— И я больше не смею тебя отвлекать, — всё так же тихо шуршит богатый интонациями голос Гаары.
Он вдыхает воздух, что сейчас вдохнёт Нара, но как же несправедливо! В тёмных глазах — обещание. Всего того, о чём так мечталось Шикадаю, что не давало спать, что мешает думать трезво, заставляет плавиться в гостеприимной Конохе под залётными ветрами из Суны. Будь Тень Ветра тут чаще — он бы спятил к чертям, караулил, следил бы. Подставлялся бы под иронию и ехидство, дрожал бы под официальными одеждами, когда к мнению младшего из Каге прислушивались бы все, стёр бы себе всё в паху за пару недель к чертям.
Но сейчас не легче.
— Вы меня не отвлекаете.
Прямо, в глаза. Ломать шаблоны учили не только Гаару, а Шикадаю не страшно захлебнуться в чужих глазах. Поэтому только честно и ясно, хотя он никогда не скрывал, ближе-ближе-ближе, Ками-сама, пусть это длится ещё дольше! На чужих тонких губах — взрослая ухмылка, и будь он проклят, если нет там горечи. Хочется стереть её, устранить причину и принести чужие головы к ногам Казекаге на полированном блюде. Вы будете довольны, Гаара-сама? Воздуха нет, голова лёгкая-лёгкая, и он улыбается в ответ:
— Это мир отвлекает меня от Вас…
— О, Шикадай, — почти протяжно, почти мурлычет Гаара, перетекая на полшага назад.
Осталось качнуть вес с ноги на ногу, крутануться вокруг племянника, уйти, не пугать. Слишком это льстит, голосом Шуукаку в голове бьётся «моё-мой-забрать-до-конца-моё-мой», и страшно не за себя, а за то, что это вот роскошное, молодое, сильное сломать, измарать в себе, прогнуть, и оставить у ног, и посадить на биджево безумие, как слабых гражданских сажают на морфий.
Нара сильный, но нет ничего сильнее «хочу» Ичиби.
А Гаара — это страшнее Ичиби, и многие это знают, многие, но не самый дорогой сын любимой сестры.
На мгновение, не более, Шикадай твердеет скулами и выдыхает, но кокетливый бессознательный взгляд Гаары ловит лишь узкое лицо с кошачьими глазами, полными решительности, что способна держать биджу крепче печати. Мурашки по спине — ничего такого, ничего, но слава покрою нового плаща, ну правда, что он сам, как мальчишка…
А мальчишка тем временем уже достаточно быстр, чтобы поймать его за плечи. Вцепиться, сжать, и Гаара не может не признать — белые пальцы на багряном — это эстетично. И смотрит на Шикадая искоса, потому что всё идёт куда-то не туда, как сон, как бред, безумие.
От этого лишь слаще.
— Нет, пожалуйста, так больше… Гаара…-сан, пожалуйста, послушайте, я знаю, это странно, но правда, ничего страшного, дослушайте, прошу… Просто Вы, Вы… солнце, зной, воплощённое, сильное, не уходите, пожалуйста, да, я, наверное, больной…
Мальчишка, что же ты творишь? — хочется взвыть Гааре, потому что ну не бывает так, ну жгло их, но прошло бы, проходило, десяток лет, Нара бы женился, дети, дела, Казекаге просто был бы дядей-у-власти, ну зачем он это говорит. Всё проходит, хотелось бы сказать, но какое тут говорить?
— …увидел, понял, не могу — и каждого приезда жду, что вокруг — сравнивать, и то кощунство, но… — захлёбывался словами, продолжает Нара.
Гаара смотрит на него краем глаза из-под ресниц, не слышит чётко, но видит, как шевелятся чужие губы. Ну что ты делаешь, глупая мышка с кошачьими повадками.
Слова «я вас лю…» не успевает договорить Шикадай. У Гаары удобная поза — ему всего лишь надо вес с ноги левой перенести на правую, и ровно полшага вперёд. Впечататься в Шикадая, и всем весом прижать к стене, и навалиться, вцепиться в эти тонкие запястья, и, глядя в эти кошачьи зеленющие глаза, шипеть — чтобы понял, испугался, почувствовал всю глубину дядиного… благоволения. Прижаться пахом, прижать локти к телу и вздёрнуть чуть вверх — и не поцеловать, а трахнуть в рот, имитируя половой акт.
Язык у Гаары влажный, скользкий, и Шикадай инстинктивно сглатывает — слишком много сенсорной информации за раз. А потом он закатывает глаза, обмякает и ещё сильнее вцепляется в дядю, на этот раз и ногами, отвечает смело и просто, неумело, но Гаара жёсткий, жилистый, умелый и жаркий.
На второй минуте поцелуя у Шикадая ноют искусанные губы, выступили слёзы, и ему кажется, что он стекает от невыносимого счастья, но то лишь песок, что осыпается с Казекаге, оголяя кожу. Язык у дяди — ловкий, быстрый, хочется попросить, чтобы застыл, дал прикоснуться, но сил и возможности притормозить, оторваться и сказать нет. И Шикадай беспомощно стонет в поцелуй, царапая жёсткую ткань брони и плаща, под которой жерло вулкана.
Абсолютная защита разошлась песчаными волнами, чтобы сомкнуться за спиной, накрывая. Ему кажется, что песок и правда шуршит, или это кровь в его ушах, он не знает. Гаара, аловолосый, спокойный, далёкий, ближе, чем когда-либо, уверенно закидывает его ногу себе на бедро, подхватывает за ягодицы, спиной открывает дверь, чтобы та сама захлопнулась, делает два шага, не прекращая вылизывать шею Шикадая, и спиной падает на кровать. Весь этот путь — заставляющая алеть уши близость, когда его член совпадает с членом дяди, трётся, а когда они оказываются на кровати, Нара только скулит. Он готов кончить так и не знает, куда деть руки, хочется всего сразу — и ничего по отдельности. Растерянность, туман в голове, и так мучительно стыдно, что вот он, Гаара, под ним, и возбуждение его явно, и согласие — руками на ягодицах, а может он только беспомощно всхлипывать и тереться своим пахом о чужое возбуждение.