В этих "зарисовках с натуры", таких спокойных, даже невозмутимых по тону, отчетливо слышится, однако, пронзительная нота печали, тревоги, требовательной и сострадающей человечности. Звучит она и в рассказе, отличающемся от других по жанру, рассказе фабульном и, несмотря на "реалистические обоснования" этой странной истории, с привкусом сверхъестественного ("Миссис Экленд и духи"). И даже в юмористической эпопее похождений случайно подобравшейся пьяной компании ("Как мы захмелели от пирожных с ромом"").
Особая и сложная тема — история воздействия чеховской новеллы на английскую прозу, воздействия, которое началось довольно поздно и прошло через период явного подражательства, наводнившего в свое, время английскую периодику множеством малоинтересных "чеховообразных" этюдов, чтобы вызвать затем неизбежную реакцию отталкивания, наиболее четко сформулированную в высказываниях У. С. Моэма. А затем — притом, что литературоведческий, критический интерес к наследию А. Чехова, к его жизни и значению становится все глубже, а драматургия его не исчезает с английской сцены, — непосредственное влияние его на писателей как будто бы стало неприметным, ушло под почву. Вот в этом-то и суть: растворившись, уйдя под почву, "чеховское начало" то и дело прорастает в самых неожиданных сочетаниях и формах. И в поэтике новеллы У. Трэвора — поэтике, связанной с его мировосприятием, с его человеческим обликом, — несомненно, чувствуется родственность с этим началом.
А вот каковы истоки творчества Джона Фаулза? С одной стороны, он бывает подчеркнуто, почти до стилизации традиционен в своем повествовательном искусстве, в своей изысканно старомодной, эрудированной, в высшей степени цивилизованной речи. С другой — он абсолютно современен и владеет всеми приемами экспериментальной прозы. Композиционная многоплановость, многозначность, "раздвоенность" финалов да и сама психологическая атмосфера книг Фаулза — все это могло появиться лишь в постмодернистскую эру западноевропейского романа. Так или иначе, Фаулз — один из немногих прозаиков Великобритании, произведения которых вызывают пристальный интерес не только критики, но и академического литературоведения — и английского, и американского, — детально изучаются и исследуются. Но при этом он вовсе не "автор для специалистов". Читательский успех сопутствует ему с первого романа, "Коллекционер", вышедшего в 1958 году.
Джон Фаулз почти ровесник Трэвора. Он родился в 1926 году, окончил Оксфордский университет, служил на флоте, преподавал английскую литературу в Лондоне и за границей — во Франции и Греции. Опубликовал он всего несколько книг, каждая из которых оказывалась событием (после "Коллекционера" — "Маг", "Любовница французского лейтенанта" и самая новая — "Даниэл Мартин", 1977).
Медленное, но верное "восхождение" Фаулза, особое место, которое он занял сейчас в английской литературе, — явление, которое можно понять. Это писатель большого мастерства и серьезных, широких замыслов философско-социального характера, о чем свидетельствует и последний роман, "Даниэл Мартин", охватывающий жизнь Англии с 1940-х гг. до наших дней.
Фаулз-новеллист представлен двумя книгами: "Башня черного дерева" и "Кораблекрушение". По объему и самому построению рассказы его часто приближаются к повести и, по собственным словам писателя, возникли как своего рода вариации на некоторые темы его романов.
И в "Загадке", и в "Бедняжке Коко" (рассказы взяты из сборника "Башня черного дерева") хорошо различимы два пласта повествования: событийный, фабульный (а фабула у Фаулза носит гораздо более напряженный характер, чем у других авторов; в "Загадке" — полностью детективный), и подспудный, смысловой, связанный с постоянными размышлениями писателя о человеке и обществе. Внезапное исчезновение средь бела дня известной и уважаемой фигуры, безупречного и, по всей видимости, вполне довольного жизнью члена парламента, бизнесмена, владельца старинной усадьбы Филдинга так и остается неразгаданным. Версия, предложенная молодой, начинающей писательницей, которая была близка с сыном Филдинга, свидетельствует о ее душевной чуткости и хорошо развитом воображении, но не более.
Автор, верный себе, оставляет развязку в тумане, а точнее — предоставляет читателю домыслить и осмыслить ситуацию, ибо "Загадка" все же не детектив, а психологическое и социальное исследование каких-то сторон бытия современного англичанина.
С той же уверенной невозмутимостью Фаулз опускает занавес, не раскрыв до конца криминальную историю, рассказанную одним из двух героев в "Бедняжке Коко", старым литератором, которому судьба уготовила встречу с грабителем особого толка. Он не просто обчищает пустующие зимой дачные коттеджи состоятельных горожан, он "экспроприирует излишнюю частную собственность" (в свою пользу), вооружившись к тому же сентенциями из арсенала квазимарксистской фразеологии западных "леваков". Это и есть второй и, быть может, главный "герой" рассказа. Но автор не удовлетворяется поверхностной задачей изображения привычного уже в европейской литературе типа левацкого демагога, тупого невежды в лучшем случае, опасного разрушителя — в худшем. Итог, к которому приходит в своих аналитических размышлениях о случившемся сам пострадавший, неожидан и любопытен…
Небольшое это введение менее всего претендует на роль очерка или критического обзора современной английской новеллы. Сам материал, как говорилось уже, не дает такой возможности. Просто хотелось бы способствовать более близкому знакомству читателя с некоторыми авторами, достойными внимания рассказчиками, которых мы собрали под одной крышей. А теперь — слово за ними.
И. Левидова
Брайен Глэнвилл
Чашка чая
Сначала я подумал, что это не он, слишком уж большое совпадение — с какой стати он вдруг в Лондоне и идет мне навстречу по Риджент-стрит? Потом я стал уговаривать себя, что это все-таки не он, а когда окончательно убедился, то понадеялся, что он меня не заметит, но, конечно, он меня заметил, закричал "Боб!", замахал и прибавил шагу, словно мы старые-старые друзья, а уж чего не было, того не было.
Он говорит:
— Здорово, Боб! Какими это ты судьбами в Лондоне? — Схватил мою руку и принялся трясти так, словно в мире у него никого, кроме меня, нет. И вот тут мне стало его жалко, хотя, когда я прочел об этом, то ничего подобного не почувствовал. Щеки у него ввалились, исхудал — смотреть страшно, под глазами синяки, и вид такой, словно он неделю не спал.
— А ты-то чего здесь? — говорит. — Ты-то чего здесь?
И до того дружески, что даже за него неловко. Я говорю:
— По делам. А вы тут какими судьбами?
Он вдруг весь сжался — совсем это было не в его стиле, — поглядел по сторонам и только тогда ответил:
— Был у своего адвоката. С юристами советовался. Ты же не думаешь, что я этим подлецам спущу, а?
Я говорю:
— Ну конечно.
А что еще я мог сказать?
— У тебя ведь есть время выпить чашку чая? Обязательно выпьем по чашечке, — говорит он, хватает меня за локоть и тащит к двери кафе. Я не хотел туда идти. Я хотел от него отделаться — очень уж все это неприятно было. Но тут мне опять стало его жалко, и я пошел с ним.
Зал большой, столиков десятки и составлены тесно. Мы сели и заказали две чашки чая. Он вытащил пачку сигарет и протянул мне.
— Что это, Джек, вы курите? — говорю и глазам своим не верю. Он всегда молодым игрокам внушал, чтобы они курить или пить и думать забыли, вот как он сам, но тут я поглядел на его пальцы, а они совсем желтые от табака. Он говорит:
— А, да! Я же в твое время не курил? — И так торопливо, словно ему стыдно, а я говорю: