Колю в жар бросало от мысли, что если б вышвырнул ее, как собаку, или отвел бы домой - ничего бы не было, ни этого зарева, ни остального. Как ни гнал от себя, снова всплывало это “если бы”, дразня безобидностью начала и убивая непоправимостью совершившегося, ужасающим котрастом между минутным и все равно отравленным удовольствием и непосильной расплатой. И всего страшней было, что чуял, а поддался, не устоял - нет ему прощенья.
В начале января Коля поехал в тайгу - запускать Пашин участок, перед собой хоть чуточку легче, а главное Рае сейчас пушнина нужна. Уезжал хорошо, да все скомкала сучка. Собак, которые по такому снегу лишь обуза, да и ждать их заколеешь останавливаться, он привязал, сосед покормит. Кобеля посадил на цепь, а Муху, небольшую угольно-черную сучку, на веревку, но та отгрызлась и догнала Колю, когда он остановился у Камней заменить свечу. “Отъелась, падла. Надо было на тросик посадить, искать поленился. - Коля выматерился, - то свеча, то сучка!”. Взялся гнать, отбежала, села, пальнул над ушами, наоборот заозиралась - где добыча - в конце концов махнул рукой и поехал.
В тайге настроение не то что улучшилось - просто остальное отошло, загородилось привычной обстановкой ловушек, ожиданьем висящего припорошенного соболя. Спустился в ручей и долго искал затеси, найдя и поднявшись, увидел большую кулемку с попавшим соболем, обрадовался, ринулся, почти поравнялся с ловушкой, и нога вдруг сорвалась, как в пустоту - лопнула юкса. Сучка семенила сзади, все стремясь его обогнать, но обогнав, плелась под носом, и Коля спотыкался об нее лыжами. Сейчас, воспользовавшись неполадкой, она, жарко дыша, ломанулась вперед. Пашка раздраженно крикнул: “Куда!” Сучка остановилась, обернулась, Коля было хотел кинуть в нее лопатку, как вдруг замер, увидя на черном фоне Мухиной спины нечто тонкое, белое - неестественно прямое для тайги. Он заводил глазами. Слева нитка тянулось к засыпанному снегом ружью, справа к кулемке.
“Сделал-то все по-уму”, - отметил Коля, разбирая самострел: к прикладу снизу поперек был привязан настороженный капкан, сжатая пружина соединена петелькой со спуском ружья, а нитка тянется от тарелочки к крыше кулемки: росомаха добирается к приваде разбирая крышу. В стволе картечь. “Как раз бы по одному месту, - мрачно бросил Коля, - знал куда целить”.
- На горе стоит избушка... - Ясно, про какую он подружку пел. Шел дальше потрясенный - ведь не сучка - кранты, да еще б промучился неизвестно сколько. Ведь чуть не убил ее, прогнать хотел, собака на хрен не нужна сейчас. Ведь неправильно все сделал. Цепь найти поленился - неправильно. Сучку не прогнал - неправильно. Юксы вчера хотел проверить, плюнул тоже неправильно. Где правда? Брел по путику подавленный, вроде бы спасшийся, но почти неживой под убийственным нагромождением случайностей. Как жить? Чему и во что верить? И наваливалась воспоминаниями беспорядочная, полная суеты, жизнь: снова вставало главное - ведь все неправильно делал, и из-за этого спасся.
В капкан попал соболь, но нескладно, головой под пружину. Проще было разобрать капкан в избушке, и Коля полез в карман - там с деревни болтались пассатижки. Достав, узнал: Пашкины. И прежде всех соображений стрельнуло низовое, практическое - отдавать не надо. И тут же сморщился: че говорю - жизнь отнял, жену - почти, а тут пассатижи - смотри-ка прибавка!
И от этой несоизмеримости - будто током прошило: - Ведь значит простил! Значит есть! От дур-рак! Лежал бы с простреленными ляжками. Значит есть Он, есть, есть! - и все никак не мог успокоиться: так стремительно сложилось и выстроилось в неслучайное все казавшееся случайным.
Сучка облаила глухаря. Он сидел в небольшой кривой кедре, вверху, где выгнутые ветви образовывали растрепанную чашу, и водил матово-черной шеей над крупными кистями хвои. Голова плоско переходила в клюв, снизу отвисала бородка. Коля приложился из тозовки, но затвор замерз и давал осечку за осечкой. Коля отошел в сторону, отодрал от лопнутой березы кусок коры - с краю береста была грубой, а дальше делилась на нежные розоватые полоски. Она загорелась, чадя и скручиваясь. Прогрев над ней затвор, Коля убил глухаря. Тот упал камнем, и лежал, растопырив крыло, пока его свирепо трепала сучка.
Избушка казалось вся пропитана Пашиным присутствием, стояла недомытая чашка - так домой торопился, суп в кастрюле. Запись в тетрадке: “22 декабря. Ушел на Гикке. Сверху прошла росомаха. Подруга, ты затомила, быть тебе у меня на пялке”.
Все у избушки было засыпано, будто облито снегом. Затопив, Коля вышел с ведром на реку, глянул вдаль: желтое небо, плоские серые облака, плоская сопка, торосы в наплывах снега, белый лес. Раскопал, продолбил последнюю наледь - топор как воском взялся ледком, набрал кружкой воды. Сопя, поднимался с обмороженном, облепленном снегом ведром, широченные камусные лыжи пружинисто прогибались, с мягким скрипом вминая еще податливую лыжню. В избушке, жуя промороженную древесину, трещала печка-полубочка, на нарах - ведро с крупным крошевом льда, в углу - грубо наколотые, изваленные в снегу дрова. На печке таз для Мухи, там тоже вода со льдышками, сухая горка комбикорма. Коля достал с лабаза и порубил рыбину, кинул в таз морозные кругляши, медленно и с силой перемешал. Оттаял топорик - мокро засинело лезвие. Коля заправил лампы, солярка во фляге была густая, как кисель, сыто наполненные бачки мгновенно стали обжигающе-ледяными. Вечером сходил принес еще пару чурок. Вышла тонкая, заваленная на спину, Луна, на реке белели торосы. Светилось будто игрушечное окно с лампами, горели звезды и медленно летела из трубы искра. И вспомнилось Бынино “будто его держало” - раньше эти слова раздражали своей расхожестью, соблазнительностью, а теперь казалось и впрямь: не пускала, упругой силой держала Пашу за сердце чистая таежная жизнь, а он все не слушал ее, продирался сквозь тугой морозный воздух, бросая по пути все лишнее...
Всегда странно на чужом участке, в чужих избушках, - думал Коля, - с одной стороны интересно, что как сделано - у каждого все по-своему, а с другой - будто вторгаешся в чью-то тайну, через это окно - будто Пашиными глазами на жизнь глядишь. Вот кружка его, вот спальник, полотенце, банка с бычками, которые не выкидываются, берегутся, какие-то приспособленьица, жомы для лыж, правилки. И достанется все это Мамаю. И как-то больно, боязно было за весь этот Пашин быт, в который так грубо вмешается его не уважавший человек, все переделает по-своему, наверняка что-нибудь выкинет, упразднит, постарается все заменить своим, чтоб и не напоминало о прежнем хозяине. Позывной, наверно, оставит, и будет вместо Пашкиного привычного голоска - другой, густой, самодовольный. Позывной у Паши был Экстакан и мужики его всячески обыгрывали: “Эх, стакан!” или “Экстакан - налей стакан!”
- Надо будет весной поехать - вещи Пашкины вывезти, - Коля включил рацию, крикнул товарища. Тот не мог разобрать, спросил “Кто Аяхту зовет?” и Коля вдруг замешкался, крикнул:
-Экстакан! То есть Тундровая! - и улыбнулся невесело, но благодарно на слова:
- Здорово, Коля, понял, все понял! Не объясняй!
...В апреле Коля поехал за Пашкиными вещами. У десятиверстной избушки стоял гарбузовский “буран”, Гарбуз махал от избушки. Коля поднялся. Гарбуз достал бутылку:
- Давай, Колек, на дорожку.
Посидели, поговорили.
- Да, ты слыхал новость-то? - оживился Гарбуз, - только между нами. Баба моя сказала. Она с Райкой Шубенковой кентуется - Райка-то беременная! Вот Пашка-то не дожил.
Стояла ясная погода - солнце, северный ветер, мороз с ночи особенно жгучий. Коля ехал по Пашиному участку рекой. Снег, если глянуть против солнца, блестел как слюда. Надо было объехать тайгой скалистый участок, и Коля бил дорогу хребтом по пихтовым косогорам, долго возился с заездом, увяз, не мог выгнать “буран” из ямы, отаптывал, пробивался вверх по склону, сбивался с затесей, утонувших в снегу, рубил упавшие деревца, ветки. Возвращался за санями. Потом оторвалась втулка от “паука” вариатора, и он кумекал, как его притянуть, и пилил напильником зацепы, продолжая еще о чем-то напряженно думать, а когда уже притягивал паук шайбой, вдруг облегченно вздохнул: