Приходится прерываться. Поручик Успенский вернулся, полный новых творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст, прогоняет меня из-за нашего единственного стола, требуя при этом, чтоб я учитывал интересы поклонников его военно– полевой музы. Ну, так тому, выходит и быть.
6 апреля
Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то чудом сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят, тут и крест не помог. Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории. Отвертеться не удалось, и пришлось два часа рассказывать невеселую эпопею Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история, но действительная невеселая. Правда, под конец лекции я сам немного увлекся, тем более, что мой дед принимал в тех событиях непосредственное участие, защищая батарею N5, которая находится аккурат на месте нынешнего Исторического бульвара города Севастополя.
После обеда – ну, про обед разговор особый и не к ночи – нас вместе с поручиком Успенским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехерезады. Такие монооперы предназначены исключительно для поднятия нашего духа. Выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно, не последовало; тогда он, вероятно, несколько обиженный подобным нашим отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.
Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения – это,действительно, по моей части, правда, ежели настроение этому соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень любят, скорее, совсем даже наоборот, тем более, мои высказывания приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Обычно я отмалчиваюсь, но ежели спрашивают – отвечаю искренне, что его другом не являлся и не являюсь. Хотя быть другом такого человека, как Яков Александрович, почел бы за честь.
В общем, не понравился мне этот полковник, и я попросил слова. Вначале я сослался на слабое военное образование, многолетнее окопное одичание и три контузии, попросив покорнейше все сие учесть и только с учетом этих смягчающих обстоятельств выслушать мои недостойные соображения.
Соображения же были до чрезвычайности просты. У нас три неполные дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками, а равно и наших продовольственных запасов, конфискованных ими же. Вдобавок, флот, вернее, то, что от него осталось, мы не сможем использовать из-за отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с запретом все тех же упомянутых благодетелей. У большевиков же в Крыму стоит целая армия; считающаяся «трудовой», но имеющая легкое стрелковое вооружение, стоит у Сиваша и ковыряет для господ комиссаров крымскую соль. Большевистский флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне боеспособный, опирается на наши бывшие черноморские базы, имея, помимо всего прочего, союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней «чистки», проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам даже минимального пополнения.
И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую «бутылку» и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная бесконечность в действии.
В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у нашего командования секретного способа хождения по морю, аки по суху. В этом случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем, последние соображения я придержал при себе.
Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет-не дождется купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что называют нервами. Во всяком случае, я довольно вежливо предложил автору этой реплики вместе со мной и, само собой, c его высокоблагородием господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет. Тут уж надлежало высказаться и полковнику, но он внезапно в самом примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой Чернецовский крест я на кителе не ношу – он у меня без планки. В общем, как только вся эта ворчащая свора расползлась, я подошел к нашему парижскому гостю. Дело в том, что я его не помню у Чернецова, хотя те славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже, чем величайший из великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.
Оказалось, что полковник, – собственно, тогда он был капитаном, – все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к стыду своему, нет. Тут, по логике, обязана была появиться бутылка, и бойцы за общим столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось, полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные крестьяне.
Ну да… Помогут… Свергнут… Езжай лучше в Париж, оптимист хренов… Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.
Да, следующая атака красной чухны должна была быть последней. Но чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже был штабс-капитан Дьяков, а бледный, едва державшийся на ногах подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я появился на пороге, обрывок был предъявлен и мне. Это был наш пропуск в новый, 1920 год: штаб корпуса разрешил нам отступать на Мелитополь, и мы имели шанс дожить до первого января. Правда, не все…
Мы переглянулись с подполковником Сорокиным. Ситуация была проста до глупости и даже не нуждалась в обсуждении: у краснопузых покуда не было конницы и мы вообще-то имели шансы оторваться, ежели, конечно, вынести за скобки их тачанки. Но в любом случае, у Токмака надо было оставлять заслон. Не менее взвода и обязательно с офицером.
Штабс-капитан Дьяков был уже мысленно в Мелитополе, а то и в Карасубазаре, где его ждала семья, поэтому нам пришлось немного растормошить его и предложить высказать свое мнение. В первую секунду он, наверное, решил, что арьергард поручат ему, и смотреть на него в эту секунду было неприятно. Умирать, безусловно, никому не хочется, но еще через мгновение штабс-капитан Дьяков сообразил, что подполковник Сорокин болен, а заместителя командира отряда никто в прикрытие не пошлет. Тут уж он посмотрел на меня.
Я не скажу, что мне было все-равно. Просто меня не оставляла странная уверенность, что этот бой – для меня не последний. Но я уже готов был вызваться в арьергард – хотя бы для того, чтобы подполковник Сорокин не подумал напоследок обо мне плохо. В конце концов, меня не ждет семья в Карасубазаре, а чем Токмак хуже любого другого места в Таврии для последнего, личного, так сказать, боя, я не знал. Архитектура, конечно, своеобразная, но того, кто здесь останется, эта проблема скоро перестанет беспокоить.
Вероятно, подполковник Сорокин меня понял. Он всегда меня понимал и, похоже, что-то решив, поинтересовался, кто из офицеров остался у нас. Штабс-капитану Дьякову и мне стало ясно, что мы должны уходить с отрядом. Едва ли подполковник Сорокин нас пожалел, – просто он знал, что вот-вот хворь свалит его окончательно, и оба ротных будут еще нужны отряду. А может, и пожалел, – кто его знает…