– Реализм – это реализм, – прервал детектив.
– Что? Да, простите, я теряю нить, когда открываю рот…
– Понятно, – кивнул Манн.
– Знаете что… Вы лучше задавайте вопросы, а я…
– Это я и хотел предложить. Только постарайтесь отвечать коротко, хорошо? Да или нет. Согласны-не согласны.
– Да. Согласен.
– Альберт Койпер стал вашим другом?
– Нет. Как он мог стать другом? Он меня терпеть не мог, потому что…
– Но вы знали его настолько, чтобы предположить, что он не мог покончить с собой по какой бы то ни было причине?
– Да. То есть, нет, не мог. Не было причин.
– Почему вы в этом уверены?
– Потому что… Послушайте, вы не те вопросы задаете. Спросите меня: с каким предложением вы пришли к Койперу одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года?
– С каким же предложением вы пришли к Койперу одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года? – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться потенциальному клиенту в лицо, спросил Манн.
– С профессиональным. Альберт был замечательным копиистом. «Старуха с письмом»… Да, я уже говорил. А я в то время закончил цикл картин, шесть – если быть точным. Цикл называется «Фантазии перед заходом солнца».
– Погодите, – сказал Манн, вспоминая. – «Фантазии перед заходом», верно. Картины, которые семь лет назад сгорели вместе с типографией Кейсера? Художник – это были вы? – и Кейсер получили страховки, большую сумму, об этом писали в газетах.
– У вас хорошая память, – с уважением произнес Ритвелд. – Семь лет прошло – вы помните.
Манн отвел комплимент рукой, будто отодвинул в сторону возникшее перед глазами препятствие.
– Могу себе представить, что вы тогда чувствовали, – сказал он, просто чтобы что-то сказать и вызвать художника на откровенность. Он все еще не понимал, чего от него хотел Ритвелд.
– Не можете, – буркнул художник. – Я чувствовал вовсе не то, что вы представили. Видите ли, – я вам скажу, вы не страховая компания, я вас сам позвал, и вы обязаны сохранить профессиональную тайну, верно?
– Безусловно, – подтвердил Манн.
– Да, так я вам скажу… Этого никто не знает, ни одна живая душа, Альберт знал, конечно, и Кейсер тоже, но душа Альберта уже не живая, а Кейсеру говорить не резон, он, как и я…
– Вы хотите сказать… – начал Манн, догадавшись уже, какую тайну собирался поведать художник.
– Я хочу сказать, что мне ужасно не хотелось передавать в типографию оригиналы для работы, они были, как дети, я любил их… Вы не поймете. А у Кейсера своя студия в помещении типографии, все необходимое для фотокопирования… В общем, это было для меня совершенно невозможно. А Кейсер согласился издать мой альбом, ему нужны были картины. Дилемма, верно?
– Ну-у… – протянул Манн. – Честно говоря, не вижу… Все так делают, насколько я…
– Я же сказал, вы не поймете, – пробормотал Ритвелд. – И не нужно. Я… Я сам себя тогда не очень понимал, и лишь впоследствии… Вы ищете логику в моих поступках? Не ищите. Как бы то ни было, я нашел решение. Пошел к Альберту и предложил работу. Он согласился, почему нет? Сделать копии – деньги, что он с меня тогда слупил, были чуть ли не больше, чем то, что я мог заработать на авторских с альбома! Но я пошел на это. Альберт работал в моей мастерской, ему понадобилось два месяца, замечательные оказались копии, одна к одной, я же говорю – у Койпера был фотографический глаз, а оттенков цвета он различал столько, сколько ни одному японцу не снилось. Я ему заплатил – и за молчание тоже. Знаете, он ведь мог меня шантажировать – потом, я имею в виду… Но это было не в его принципах.
– Иными словами, – художник мог говорить бесконечно, и Манн прервал его на полуслове, – вы передали в типографию не оригиналы, как было обусловлено, а копии шести картин, сделанные Койпером.
– Да!
– Кейсер был в курсе дела?
– Конечно. Он знал. Для него это не имело большого значения – копии были хороши, а при подготовке к печати все равно многое теряется, как ни старайся…
– И в пожаре сгорели копии, – сказал Манн. – По сути, вы надули страховую компанию на… Сколько вы получили?
– Сто восемьдесят тысяч гульденов. По тридцать тысяч за каждую картину.
– Хотя цена каждой копии была…
– Сто гульденов в базарный день.
– И Кейсер? Он тоже?
– Да, достаточно, чтобы восстановить типографию.
– Это был… м-м…
– Да вы что! Поджог? Чушь, глупость, бред! Неисправность электропроводки – работала комиссия, в полиции есть протоколы, произошла идиотская случайность: что-то искрило, а там краски, бумага… Вспыхнуло, как свечка. Дотла. От картин даже рамы не остались целыми.
– Понятно, – протянул Манн. – Случайность. Хорошо. Но страховку вы получили как за оригиналы.
– Точно. Я бы заплатил Альберту за молчание. То есть, я думал, что он захочет, чтобы я… Он знал, что сгорела его работа, а не моя…
– И мог попытаться вас шантажировать.
– Да. Я был готов, но… Альберт ни разу за эти годы даже намеком…
– О существовании копий не знал никто?
– Кроме Альберта, Питера и меня. Никто. Ни одна живая душа.
– Значит… – протянул детектив, глядя на трещину в потолке; ему хотелось смотреть в глаза художника, увидеть его реакцию на то, что он сейчас собирался сказать, но Манн намеренно не делал этого, и не потому, что не стремился смутить собеседника, до смущения Ритвелда ему не было никакого дела, он испытывал себя, а не живописца – сможет ли он, специально тренировавший свой слух и нервную систему, услышать, ощутить, распознать шестым чувством истинные мысли человека, стремившегося скрыть то, что происходило в его черепной коробке.
– Значит, – кашлянув, повторил Манн, – подлинники картин сохранились, и, когда вы устроили вернисаж в галерее «Берке», они и были показаны публике?
Никакого движения. Художник даже не моргал, Манн был почему-то уверен в том, что, моргни Ритвелд, и это неслышное и мгновенное движение было бы его насторожившимися чувствами уловлено и проанализировано на подсознательном уровне, чтобы сообщить мозгу впечатление, готовое для выводов.
– Это были те самые картины, которые якобы сгорели в типографии семь лет назад, – уверенно продолжал детектив. – Но публике вы представили дело иначе – будто вы восстановили сгоревшие полотна по памяти, по настроению, по ощущениям, которые у вас сейчас, конечно, немного отличаются от тех, прошлых. Я не очень внимательно читаю страницы газет, посвященные искусству, но помню, что в «Таг» писали: Ритвелд не сумел повторить свое замечательное творение семилетней давности, в новых картинах нет того тепла, того света, той одухотворенности, они мастеровиты, они даже лучше написаны в смысле использования художественной техники нового времени, но те картины несли на себе печать гения, а новые – всего лишь тень таланта…
Ритвелд громко хлопнул ладонями по коленям, и Манн перевел взгляд на художника – тот был потрясен, щеки его стали румяными, как печеное яблоко, из полуоткрытого рта показался кончик языка, да, пожалуй, детективу удалось достичь нужного впечатления.
– Вы сказали, что не интересуетесь… – проговорил Ритвелд, глубоко вздохнув. – Но вы… повторили слово в слово то, что писал вчера в «Таг» Вернер Терсон.
– Память у меня профессиональная, – пробормотал Манн. – Достаточно, знаете ли, один раз пробежать глазами…
– Да, – уважительно произнес художник, – я слышал, что евреи никогда ничего не забывают. Теперь убедился.
– Евреи? – настала очередь удивиться детективу. – Вы думаете, я еврей?
– Но… Ваша фамилия… Тильман…
Манн расхохотался так, что где-то за его спиной, должно быть, в стеклянном шкафу с посудой, что-то тихонько звякнуло.
– Дорогой Христиан, – сказал детектив, отсмеявшись. – Вы позволите мне вас так называть? Дорогой Христиан, все художники обладают замечательным зрением, но плохо воспринимают информацию на слух, верно?
– Я… что-нибудь не так…
– Вам назвали мое имя по телефону?
– Ян ван Веер, да. Вы его знаете.