Это был самый удивительный корабль, когда-либо виденный Генри Смитом, корабль, которому любая буря нипочем.
А Генри Смит помнил, как его окатило в одиннадцатибалльный шторм волной на одиннадцатом этаже "Куин Элизабет". Добравшись тогда до салона, где наиболее крепкие пассажиры спасались наиболее крепкими напитками, Генри, хохоча, уверял всех, что баллы, оценивающие силу шторма, нужно определять по номеру этажа, на котором океан тебя достанет.
А тут... на этом диковинном корабле палубы казались жутко неподвижными, как скалы острова или набережные возникшего среди океана порта. Генри Смит уже во всем разобрался и приготовил для редакции описание советского корабля, который свидетельствует о новом направлении в судостроении, что следовало бы учесть при оценке советского распространения на все моря и океаны, где плавает их самый многочисленный в мире флот! А тут еще и такая новинка!
Корабль не качало потому, что корпус его не соприкасался с водой, он находился над волнами, легко прокатывавшимися под его днищем. Плоское, оно совсем не походило на обычное, с килем. Но эта "платформа", несущая на себе корабельные надстройки, не двигалась на воздушной подушке, как всем известные паромы, пересекающие Ла-Манш. Для океанских рейсов это было бы расточительно. Нет! На глубине двух-трех десятков метров, где не ощущается никакое волнение даже в шторм, двигались два дельфинообразных поплавка, если хотите, субмарины. В них размещались и двигательные и атомные установки в безопасном отдалении от палубных надстроек и пассажирских палуб. Под водой поплавки-субмарины соединялись между собой огромной горизонтальной плоскостью, напоминавшей крыло, а с кормы и носа каждой из субмарин поднимались четыре телескопические, мачты, способные менять свою высоту. Над поверхностью воды на этих мачтах, как на сваях, укреплена была та часть корабля, которую обычно и воспринимают как корабль, с палубами, трапами, мостиками, каютами, ресторанами и холлами.
Сооружение это, опираясь на уходящие под воду мачты и мчась над волнами, не ощущало морского волнения, как не ощущают его подводные лодки в глубине. Смит сравнивал подводную часть корабля с затопленным катамараном. Он даже спустился в лифте в одной из полых мачт в машинные помещения и получил бездну впечатлений не на одну тысячу строк. Коридоры субмарин были узкими, люди сновали по ним, одетые в белые халаты, а вверху, над волнами, пассажиры наслаждались морским простором, комфортом и беспримерной скоростью корабля, которая достигалась из-за обтекаемости дельфинообразных понтонов.
Поднявшись в лифте на спокойные палубы, Смит стал планомерно обходить роскошные салоны корабля, чтобы отыскать своих давних знакомых из Особой комиссии ООН. Не мешало им шепнуть кое-что насчет судьбы горе-Города-лаборатории.
Генри Смит начал с бара "Тени минувшего". Собственно, так назывался один из рассказов Ефремова, идея которого послужила толчком для изобретения голографии. Смит же воспринял это как намек на то, что спиртные напитки в Городе-лаборатории для всех плывущих туда на работу как раз и будут тенями минувшего, ибо там введен сухой закон, "попирающий права людей, желающих выпить". "Такая фраза, пожалуй, понравится редактору, - подумал Смит и вздохнул: - В ледяном гроте в такой бар не зайдешь!"
Взгромоздившись на высокий табурет и заказав себе двойную порцию виски с содовой, он попытался заговорить с двумя хихикающими девицами. Они посасывали через соломинки кока-колу и косились на него.
К сожалению, девицы говорили между собой на тарабарском наречии, в котором лишь отдельные слова вызывали знакомые ассоциации с аптекой, клиникой или ботаникой. Смит понял, что бедняги болтают по-латыни! Ведь все направлявшиеся в Город-лабораторию за пару месяцев до отъезда должны были изучить этот мертвый язык модным "методом погружения". Надо же выбрать язык цезарей как международный вместо английского или в крайнем случае французского! Это в средние века монахи и всякие там "научники" в шапочках и мантиях писали трактаты по-латыни и вели между собой никому не понятные споры на том же языке.
Поистине нельзя ученых допускать ни к какому руководству! Но подлинная беда не в этой возрожденной латыни, а в том вреде для мировых рынков, который наносит дальнейшее существование Города-лаборатории.
Однако новая группа "подледных поселенцев" бездумно направляется сейчас туда.
- Не говорит ли господин по-русски? - спросила рыженькая.
Генри Смит обрадовался. Недаром он изучал этот трудный язык. Девушки могли кое-как объясняться на нем.
Одна из них отправилась из Индонезии, другая - из Израиля.
- Ну как, красавицы? - подмигнул Смит, привычно вступая в свою роль. Что дома не сиделось? Или безработица всех ухажеров... как это сказать? проглотила, съела, слизнула?
Девушки фыркнули в свои бокалы.
- Не только это, господин, - сказала рыженькая израильтянка. - В Городе Надежды есть надежда...
- Какая надежда?
- Бомбы не будут взрывать, война не грозит у самого порога дома.
- Если война будет в мире, то и Городу Надежды придется несладко, опять подмигнул Смит.
- Не будет войны во всем мире, - вспыхнула черноволосая бронзовокожая индонезийка. - Несладко не будет! Не будет!..
- Поди, на женихов у вас там надежда? - с ухмылочкой продолжал Смит, сворачивая в прежнее русло разговора.
- Женихи тоже, - засмеялись девушки.
- Мало, что ли, своих парней? - спросил Смит, пересаживаясь на табурет поближе.
- Парней мало таких, - отрезала израильтянка, - которые готовы на все, чтобы жить как в будущем.
- Ого! - заметил Смит, сползая с табурета.
Охота продолжать разговор на тему о будущем, и наверняка коммунистическом, у него отпала.
Он стоя допил свое виски и с испорченным настроением перешел в гостиную, оформленную в древнем эллинском стиле - мрамор, античные статуи, фрески - и носившую название "Таис Афинская".
На памятной доске Смит прочитал, что роман Ефремова с таким названием повествует о блистательной гречанке, которая прошла с Александром Македонским его победный путь, стала египетской царицей и жрицей тайного храма, а потом по доброй воле отправилась в древний город-коммуну Уранополис, где создавались устои будущего человечества.