Затем он заметил нечто, заставившее его остановиться: на полированном полу в десяти футах от кушетки лежала шахматная фигура. Он подошел и поднял ее. Это был черный король. Он изумился, как это Горелл играет в шахматы без одной из самых важных фигур, когда заметил еще три фигуры, тоже валявшиеся на полу. Он посмотрел туда, где сидел Горелл.
Под креслом и кушеткой валялись все остальные фигуры. Горелл сидел на своем месте мешком: один его локоть соскользнул с подлокотника — и рука висела между коленями, касаясь костяшками пальцев пола. Другой рукой Горелл подпирал лицо. Его мертвые глаза уставились в пол.
Морли подбежал к нему:
— Лэнг! Авери! Позовите санитаров! — Он добрался до Горелла и потянул его из кресла. — Лэнг! — позвал он снова.
Лэнг все еще смотрел на часы. Тело его застыло в жесткой, неестественной позе восковой фигуры. Морли уложил Горелла на кушетку, затем склонился над Лэнгом и заглянул ему в лицо. Потом потянулся к Авери, отвел в сторону журнал и тронул его за плечо. Голова Авери безвольно качнулась. Журнал выпал у него из рук, пальцы которых так и остались в скрюченном положении у него перед лицом.
Морли перешагнул через лежащие на проигрывателе ноги Авери и дотянулся до кнопки. Он включил его и повернул ручку объема звука на полную мощность.
Звонок тревоги загремел над дверью в комнату санитаров.
— Вас не было с ними? — резко спросил Нейл.
— Нет, — сознался Морли. Они стояли у двери палаты интенсивной терапии. Двое санитаров только что привели в готовность блок электротерапии и увозили его корпус на тележке. За пределами гимнастического зала происходило суетливое движение санитаров и интернов. Все огни, за исключением плафонов в центре потолка зала, были выключены, и сам зал напоминал теперь театральную сцену, опустевшую после представления.
— Я просто заскочил в офис, чтобы забрать свежие карточки тестирования, — объяснял он. — Меня не было дольше десяти минут.
— Вам надлежало наблюдать за ними неотступно, — выпалил Нейл. — Никуда не отлучаться, как бы вам этого ни хотелось. На кой черт мы нагородили и зал, и весь этот цирк?
Это происходило вскоре после пяти тридцати утра. Бесполезно промучавшись над тремя людьми в течение двух часов, он был близок к полному истощению. Он посмотрел на них, лежавших безучастно на своих койках, прикрытых простынями по самые подбородки. Они почти не изменились, но их открытые глаза не мигали, а на словно опустевших лицах было написано полнейшее безразличие.
Интерн склонился над Лэнгом, вспрыскивая ему подкожное. Морли уставился в пол.
— Думаю, рано или поздно они все равно ушли бы.
— Как вы можете говорить такое? — Нейл сжал губы. Он чувствовал себя изможденным и обессилевшим. Он знал, что Морли, вероятно, прав — те трое отключились окончательно, не выказывали никакой реакции ни на инсулин, ни на электрошоки, пребывая в состоянии кататонического ступора. Однако, как всегда, Нейл отказывался соглашаться с чем-либо без абсолютного доказательства. Он направился в офис и закрыл за собой дверь.
— Садитесь, — он пододвинул стул для Морли и заметался по комнате, ударяя кулаком в ладонь другой руки.
— Отлично, Джон. Так что же это такое?
Морли взял одну из карточек тестирования, лежавшую на столе, и повертел между пальцев. Отрывочные фразы проносились у него в голове, незаконченные, неуверенные, подобные слепой рыбине.
— Что же вы хотите от меня услышать? — спросил он. — Реактивация инфантильности? Отступление в великую дремлющую матку? Или же просто приступ раздражения?
— Продолжайте.
Морли пожал плечами: «Состояние непрерывного бодрствования — это выше того, что может вынести мозг. Любой сигнал, часто повторяемый, постепенно теряет свой смысл. Попробуйте повторить слово „сон“ пятьдесят раз. Начиная с какого-то момента самосознание мозга притупляется. Он не способен больше схватить, кто это или почему происходит то, он словно ложится в дрейф».
— Что же мы тогда делаем?
— Ничего. Недостаток зарубок в памяти вплоть до первого поясничного сегмента. Центральная нервная система не выносит анестезии.
Нейл покачал головой:
— Вы проиграли. Вы запутались, — сказал он кратко. Жонглирование обобщениями не вернет этих людей к жизни. Сначала нужно выяснить, что же случилось с ними, что они чувствовали и видели фактически.
Выражая сомнение, Морли нахмурился:
— Эти джунгли помечены табличкой «частное владение». Даже если вы добьетесь этого, неужели в картине психической драмы ухода из жизни есть какой-нибудь смысл?
— Конечно, есть. Каким бы ни было их безумие для нас, для них это была реальность. Если бы мы узнали, что провалился потолок, или весь зал наполнился мороженым, или превратился в лабиринт, нам было бы над чем поработать. — Он уселся на стол: — Вы помните тот рассказ Чехова, о котором вы мне говорили?
— «Пари»? Да.
— Я прочитал его вчера вечером. Любопытно. Это намного ближе к тому, о чем вы пытаетесь сказать, — он пристально осмотрел офис.
— Эта комната, к обитанию в которой человек осужден на десять лет, символизирует ум человека, доведенный до высшей степени самосознания… Что-то очень сходное произошло с Авери, Гореллом и Лэнгом. Должно быть, они достигли стадии, за которой уже не смогли больше хранить идею их собственной индивидуальности. И я сказал бы, кроме неспособности понять эту идею, они не осознавали ничего больше. Они уподобились человеку, заключенному в сферическое зеркало, который видит только одно огромное, уставившееся на него око.
— Так вы думаете, что их уход — бегство от этого ока, всеподавляющего эго?
— Не бегство, — поправил Нейл. — Психический больной никогда ни от чего не убегает. Он намного чувствительней. Он просто подстраивает реальность под себя. Научиться бы этому фокусу. Комната в рассказе Чехова наводит меня на объяснение того, как происходит это приспособленчество. В нашем случае эквивалентом комнаты был гимнастический зал. Я начинаю понимать, что было ошибкой помещать их там — все эти огни, просторный пол, высокие стены. Все это усилило перегрузку. Фактически, гимнастический зал мог легко стать внешней проекцией их собственного эго.
Нейл забарабанил пальцами по столу:
— Моя догадка заключается в том, что в этот момент они либо выросли в этом зале сами до размеров этаких гигантов, либо низвели объем зала до их собственной величины. Вероятней всего, что они сами обрушили на себя этот зал.
Морли едва заметно ухмыльнулся:
— Итак, все, что остается делать, так это накачать их медом и апоморфином и уговорить ожить? А если они откажутся?
— Не откажутся, — сказал Нейл. — Вот увидите.
В дверь постучали, интерн просунул внутрь голову.
— Лэнг выбирается из этого. Он зовет вас.
Нейл выпрыгнул из офиса. Морли последовал за ним в палату. Лэнг лежал на койке под простыней совершенно неподвижно. Его губы были слегка раздвинуты. Ни звука не слетало с них, но Морли, склонившийся над ним вместе с Нейлом, видел, как спазматически вибрировала подъязычная кость.
— Он очень слаб, — предупредил интерн.
Нейл пододвинул стул и уселся рядом с койкой. Видно было, насколько он сконцентрировался, хотя плечи его были расслаблены. Он низко склонился к Лэнгу и напряженно вслушивался. Через пять минут все повторилось. Губы Лэнга задрожали. Его тело под простыней напряглось, он словно старался разорвать пряжки, затем снова расслабился.
— Нейл… Нейл, — пробормотал он. Звуки, слабые и приглушенные, доносились словно из чрева колодца. — Нейл… Нейл.
Нейл погладил его по лбу своей небольшой аккуратной рукой.
— Да, Бобби, — произнес он мягко. Его голос был нежнее птичьего пуха. — Я здесь, Бобби. Ты можешь теперь выходить.