Валерий осмелился приблизиться к растению и взглянул на диковинку поближе.
С минуту кактус терпеливо смотрел в телевизор, делая вид, что не замечает, как его разглядывают, потом скосил темно-зеленый глаз кверху, на задумчивое лицо ученого и с гордостью спросил:
— Ну, как? Хорош?
— Да, конечно. Вроде бы всё самое обычное. Только вот глаза, нос, рот. Интересно — и мозги у тебя есть?
— Но-но насчет мозгов, — пригрозил сердито кактус. — А то вздумается сдури ножичком меня ковырнуть. Раз говорю — значит есть. Но об этом хватит. Мешаете вы мне футбол смотреть. Шли бы на кухню и болтали там, сколько угодно.
— Хорошо, больше мешать не будем. Пошли, Павел.
Друзья, невежливо выдворенные на кухню, устроились за маленьким столиком. Журналист в присутствии друга пришел в норму, поверив, что с психикой у него всё нормально, и происходящее следует воспринимать так, как воспринимает всё новое в этом огромном мире ребенок, то есть принимать как должное, без этой умопомрачительной недоверчивости и недопонимания, доводящего до психиатрической больницы.
А если бы ребенок удивлялся автомобилю, который способен ездить на колесах без лошади, точно так же, как Павел удивился говорящему кактусу, какие стрессы испытывало бы его сознание каждый раз при встрече с подобными необычными явлениями. Но психика ребенка устроена таким образом, что самое удивительное и поразительное (до определенного возраста, пока не станет взрослым) он воспринимает как само собой разумеющееся, как норму, и поэтому быстро постигает это «невероятное» и перерастает его в своем развитии, упрощая чудо до определенных нормальных явлений.
А мы, взрослые, получаем стресс именно потому, что не способны доразвиться до этого явления, перерасти его и сделать простым и наивным, как допустим, горящая электрическая лампочка, двигающиеся на экране телевизора люди, говорящая и поющая коробка радиоприемника. Для дикаря — это чудеса и потрясение.
Мы же переросли подобные чудеса сознанием и поэтому они превратились для нас в обычные будничные вещи. Ребенок, не понимая «чудес» техники, не отторгает их, воспринимая как должное, потому что у него имеется потенциал постижения. У кого этого потенциала нет (он уже иссяк или его вообще не существовало), тот превращается в консерватора, у того страх и стресс перед непонятным и непривычным довлеет над возможностью и желанием познать и объяснить загадочное и удивительное.
А так — ну ездит машина и ездит — и малыш воспринимает это, как обычное явление, а понимать начинает позднее, много лет спустя, когда, вырастая, достигает такого уровня развития сознания, который способен разделить машину на множество деталей, частей и понять их работу, каждой в отдельности и всех вместе в совокупности.
Именно так и решил смотреть Павел на говорящий кактус, и теперь ничто, как ему казалось, не могло смутить его спокойствия.
Он поставил чайник на огонь, достал вазу с вареньем и спросил у друга:
— Ну, что? Понравился тебе этот оригинал?
— Еще бы! Удивительное созданье. Странно, что столько лет молчал — и вдруг заговорил. Но, с другой стороны, если задуматься, то почему мы, люди, считаем себя единственными разумными существами? Ведь должны же быть и иные формы разума. Даже в животных заложены более низкие формы сознания, и они по-своему, не словами, а образами мыслят и принимают решения, как вести себя в той или иной ситуации. На одних рефлексах в нашей сложной жизни далеко не уедешь. Животное должно принимать решение, то есть образно мыслить.
Я сравнивал по уровню поведения домашнего кота и дворового, предоставленного самому себе и цель в жизни у которого — только набить себе брюхо. Домашний кот оказался более смышленым и, так сказать, образованным, потому что перенял от человека многие понятия. У него даже взгляд резко отличался от взгляда дворового кота: у одного был внимательный и анализирующий, наблюдающий и готовый принять решение, а у другого — дикий, тупой.
Кроме того, приборы показали, что биотоки мозга и зрительные образы у домашнего кота оказались выше. Этим я хочу сказать, что если на нашей земле имеются разные типы биологического аппарата мышления, то во вселенной их должно существовать еще больше. Не оправдываю тех ученых, которые возвысили человека в ранг единственного и неповторимого, и на этом факте мозги у них заклинило.
— Да, разные загадки существуют в природе, — согласился Павел. — Мне кажется, она специально подсовывает человеку тот или иной феномен, чтобы расшевелить его стереотипное мышление, а он всё ни с места. Действительно, и в самом деле — что я так испугался странностям в квартире? Это же Природа дает информацию к размышлению, а я, вместо того, чтобы философствовать, наблюдать, искать разгадку, стал искать неполадки в себе.
Закипел чайник, и Павел разлил в чашки душистый напиток.
— Вот он, наш консерватизм, — подхватил Валерий. — Привыкли считать, что должно быть так, как нам внушили, и любые отклонения от этого эталона воспринимаем как ненормальность. А между прочим, тот, у кого подобное консервативное мышление, никогда не сможет стать ни настоящим писателем, ни настоящим ученым. Любая мысль должна предполагать варианты. Вот у меня иногда появляется провокационная идея — а что было бы, если бы мы имели другую биологическую форму? Наше тело порой мне кажется очень несовершенным, оно ограничивает наши физические возможности и развитие интеллекта.
— Почему это интеллекта?
— Потому что подвержено болезням и усталости. Плохое здоровье препятствует развитию умственных способностей в том плане, что человек не использует все свои силы и энергию на развитие ума, часть приходится тратить на борьбу с болезнью. Кроме того, любая усталость тоже ограничивает наши порывы. Хочется работать и работать, внутри такая жажда созидания, а усталость хватает тебя за горло, валит с ног, приказывает: «Хватит», и остается неудовлетворенная и всепоглощающая жажда творчества. Вот тогда-то с сожалением и грустью думаешь о немощи тела, о несовершенстве своей материальной основы, не дающей возможности трудиться.