Декоративная пластмассовая коряга изображала морское дно. Рыбки плавали у поверхности и тянули из воды рты.
– Нате жрите, – сказал человек Лодыгин, снял со стены картину и стряхнул в аквариум тараканов, пригревшихся на заднике полотна.
На лицо его выскочила улыбка. Он затёр её рукавом и только потянулся за папиросами, как ухо его задрожало и повернулось к окну. Что-то в нём, в ухе его, аукнулось.
Человек Лодыгин вмиг позабыл про рыбок и папиросы и бросился к телескопу.
На сморщенной ладони двора стоял человек. Человек этот был я, но только большой и сильный. В этом был виноват телескоп.
Лодыгин всё-таки дотянулся до папиросы и выпустил стебелёк дыма.
– Ты-то мне, голубчик, и нужен, – сказал человек Лодыгин и выпустил ещё один стебелёк дыма. На конце его вырос дымчато-голубой цветок, пожил немного и умер от сквозняка.
– А этого мерзавца всё нет, – он хмуро посмотрел на будильник, – опаздывает на пятнадцать минут. Если минута – рубль, то с него пятнадцать рублей.
– Шестнадцать. – Человек Лодыгин проследил, как стрелка перепрыгнула на одно деленье, и стал ждать, когда выскочит ещё рубль.
11
Я вышел в наш молчаливый двор и задумался о времени и о дружбе.
К Женьке было нельзя, теперь уже, должно быть, навечно. Черепаха Таня ещё спала, она у нас была полуночница. Делать было решительно нечего. Ладно, пойду домой, вдруг бойцы на кухне перебили друг друга и можно спокойно повыпиливать лобзиком.
И тут я услышал голос. Он вырвался из трубы подворотни, как полоумный пёс.
– Ножи точу! – закряхтело над моим ухом, и в облаке серебряной пыли на двор выкатился старик.
Перед собой он толкал что-то похожее на патефон на колёсиках – такое же хриплое и горластое, прилаженное к металлической раме и в брызгах трамвайных искр.
– Семнадцать рублей двадцать четыре копейки, – сосчитал у себя наверху человек Лодыгин. Потом, не отлепляя глаза от окуляра, дотянулся до широкого подоконника.
На подоконнике храпел кот. Он был чёрный, как головешка, и тяжёлый, как чугунный утюг. Хвост у кота был огненный, как свёрнутое в трубочку пламя.
Рука Лодыгина взяла кота за загривок и развернула хвостом к окну. Кот лениво разжмурил глаз, зевнул и захрапел дальше.
– Ножи! Точу! – Старик, щурясь, сначала посмотрел на меня, потом внимательно оглядел двор, потом сунулся взглядом в окошки и быстренько прошёлся по ним.
На каком-то он, похоже, споткнулся, потому что сказал: «Ага» – и снова посмотрел на меня.
– Поганый у вас, однако, дворишко, не разживёшься. Эй, шпанина, ты тутошний?
Человек Лодыгин приставил к уху метровую слуховую трубу, а конец её вывел в форточку.
– Тьфу, прости господи! Ну как с такими невеждами культурному человеку дело иметь! От него ж тюремной баландой за километр пахнет. Помягче надо, помягче, дитё ж, а не чёрт лысый. Нет, пора останавливаться – не хочу, не могу, не бу…
Стоптанным рыжим ботинком старик давил на рубчатую педаль, а голосом давил на меня.
– А что? – спросил я.
– А то, – сказал мне старик. – Значит, местный?
– Ну местный.
– Вижу, что не американец. А скажи, ты не сирота?
В его мохнатых глазах не плавало ни капли улыбки.
– Это почему сирота? Не сирота я.
– Ага, не сирота, жаль. Если бы ты был сирота, я дал бы тебе вот это.
Старик вынул откуда-то из себя конфету «Мишка на Севере» в сморщенной вощёной обёртке.
– А раз ты не сирота, то получай вот это.
Конфета забилась вместе с рукой в рукав, а оттуда вылезла жёлтая костлявая фига.
– Ножи-ножницы-топоры-пилы-точу-правлю-цена умеренная! – заорал он на всю вселенную.
Двор ему не ответил.
– Что, сирота, обиделся? Ладно, я пошутил. Бери.
Он снова достал конфету, но теперь уже из-за пазухи, и протянул мне. Я покрутил головой.
– Гордый, – сказал старик. – А ты её, гордость-то, дома держи, за печкой, где тараканы, а то, не ровён час, споткнёшься о какой-нибудь чемодан. Бери конфету. Попробуй только у меня не возьми!
И этот про чемоданы. Что они, сговорились, что ли? Ладно, возьму. Я взял.
Конфета была пустая, одна обёртка. Такая же фига, только упакована по-другому. Я пожал плечами и подождал, пока старик отхохочется.
Он вытер рукавом слёзы. Потом хмуро оглядел двор и снова уставился на меня:
– Ты чего?
– Что «чего»?
– Может, ты ненормальный? Нормальные или смеются, или сразу по морде. А ты стоишь как дубина, даже не плюнул. Тебе сколько лет?
– Десять.
– А, небось, пионер, «Пионерскую зорьку» слушаешь. А конфетку-то взял, не побрезговал. Любишь сладенькое, сиротка. Слушай, а маманька у тебя дома? Может, ножик ей поточить? Или для папани топор?
Он икнул, должно быть – вспомнил приятное.
– А то, что одна обёртка, это и хорошо. Зубы не заболят.
Тут он вроде бы про меня забыл и взялся за точильное колесо. В руке его уже был тесак, такими мясники рубят мясо. Башмак сыграл на педали «румбу», ремень пошёл, колёсико завертелось, мохнатые брови, чтобы не облысеть, ловко забегали по лицу, уворачиваясь от сухого ветра и летящих из-под точила искр.
Я совсем уже собрался идти, наевшись досыта дедовых бородатых шуток, бумажных чучел мишек на севере, беганья мохнатых бровей, – и ушёл бы, надо было уйти, но ноги почему-то стояли, а сам я бараньим взглядом пялился на его работу и глаз не мог отвести.
Время шло, ноги стояли, искорки летели в лицо. Надо было что-то сделать или сказать. Я промямлил первое, что пришло на язык.
– А мне можно попробовать? – И для верности добавил волшебное слово: – Пожалуйста.
Ботинок замер, насторожившись. Брови вспучились, приоткрыв глаза.
Точильное дело остановилось. Искорки ещё чуть-чуть полетали, потом упали на землю и попрятались кто куда.
Старик почесал тесаком за ухом, взгляд его прыгнул вверх, погнавшись за невидимой мухой, и, должно быть, догнал – воздух треснул, как грецкий орех, тесак молнией расколол его на две половинки и врезался острым краем в бешеный круг точила.
Выплеснулся адский огонь. Старик прикурил от адского огня папироску и ласково говорит:
– Попробовать – оно можно, только нынче это дорого стоит. Деньги у тебя есть?
Денег у меня не было, откуда им у меня быть. Я печально опустил голову.
– Ладно, деньги можно потом. Давай, пионер, пробуй.
Я рта раскрыть не успел, как он уже впихнул мою руку – левую – в какое-то кольцо на точиле, чем-то щёлкнул, что-то там привернул, крякнул, сказал: «Порядок» – и в правую мою руку вложил пудовый ржавый резак.
– Педаль, – скомандовал точильных дел генерал, и та по его команде намертво схватилась с подошвой.
Я дёрнулся, хотел её отлепить, она пошла вместе со ступнёй вверх, потом потянула вниз – точильный круг завертелся, а резак без всякой моей охоты сам приткнулся к точилу, словно к магниту гвоздь.
– Точи, пионер, точи, будённовцем будешь.
Рука моя уже не могла – болела и просила пощады. Ногу крутила судорога. «Спасибо, хватит», – хотел я крикнуть говорливому старику, но рот забился ржавой металлической крошкой, и вместо слов полезли рыжие пузыри; они лопались и шипели на вертящемся колесе сковородки.
Я сам был уже не рад, что связался с чёртовым старикашкой: дёрнул левой рукой – никак, только заболело запястье; хотел освободить правую, но тесак въелся рукоятью в ладонь, а пальцы затвердели как каменные.
Двор накренился и поплыл под ногами, я стоял и вроде бы шёл, потому что стало темнее и легонько ударило сквозняком; я увидел, что стою в подворотне, вернее, не стою, а иду – какая-то упрямая сила затягивала меня, как пёрышко, в невидимую воздушную яму.
Свободной ногой, как якорем, я пытался затормозить, но сила была сильнее: я стал галерным рабом, прикованным цепями к точилу.
Свет в конце подворотни, может, и был спасением, но только не для меня.
Колесница, запряжённая мною, резво выкатила на улицу, стариковские башмаки так же резво топали сзади, мы свернули направо, и тут я услышал, как хлопнула дверь парадной.