— Наше вам, любезный! — миролюбиво поприветствовал Рух, направляясь к месту, где притаился непрошенный гость.
За толстенной, в два обхвата колонной мелькнула горбатая тень. На мгновение приоткрылись светящиеся, безжизненные, огромные, словно блюдца, глаза без зрачков. Открылись и схлопнулись. Послышались шлепающие шаги. Гость застеснялся и убежал, оставив после себя едва уловимый аромат стухшего мяса и обрывки воспоминаний. Злых, полных ненависти и лютой тоски. Не дом, а проходной двор. Самое поганое — не ясно, безобидный медвежишка из леса, или ломаная, склизкая, белесая тварь, из тех, что выползают из дыр в самых нижних ярусах подземелья. Рух старался не спускаться в это царство гнили, тлена и ужаса. Бездонные норы уводили в первозданную тьму, и не все из них удалось завалить.
Воздух тянул свежий, напоенный весенними цветами и отголосками далекой грозы. Синее пятно возникло за поворотом. Дюжина выщербленных ступеней поднимались к выходу из огромного склепа. Прежде воротам, а нынче теперь бесформенной, затянутой корнями и лозою дыре. Ночь озарялась теплым факельным светом, песенный гул нарастал:
— У ворот береза стояла, Ворота ветками заслоняла, Туда Марьюшка наша въезжала И верхушечку березы сломала. Стой моя березонька, Стой милая без верху…
Рух выплыл из подземелья, пение резко оборвалось. Ночь уставилась звездами, луна укуталась в облака. Дураковатый парень, лет двадцати, продолжал выделывать ногами кренделя, хлопая в ладоши и припевая:
— Живи, мой батюшка, Теперь без меня! Хоп-хоп!
На него зашипели, зацыкали:
— Уймись, Прошка!
— Бесово семя!
— Заступа пришел.
Толпа человек в полсотни заполняла поляну перед руинами. Прошка оглянулся, испуганно ойкнул, повел ошалелыми косыми глазами и на четвереньках ускакал за спины односельчан. Жаль прерывать, забавляется человек. В темноте белели рубахи и лица, факелы бросали тусклые отсветы и плевались смолой. За версту разило брагой и медом хмельным. Люди притихли, склонились в поклонах. Руху нравился их благоговейный, отчаянный страх. Страх можно было черпать пригоршней из воздуха: сладкий, тревожный, густой. Одеты по-праздничному: рубахи вышитые, новые лапти. У измученных работой и податями крестьян так мало поводов для радости. Один, раз в году, дарит им Рух.
Из толпы вышли трое: седобородые, морщинистые, с клюками в узловатых руках. Старейшины: Аникей, Невзор и Устин.
— Здрав будь, Заступа-батюшка, — Устин, первый средь равных, склонился, мелко дрожа сухонькой головой. Красные глаза слезились. Остальные двое мели бородищами землю. Пощелкивали скрюченные возрастом и болезнями кости.
— Здорово, деды, — милостливо кивнул Рух.
— Хорошо ль спалось, Заступа-батюшка? — выпрямился Невзор, самый молоденький из старейшин, едва разменявший семьдесят лет. Не просто так спросил, с умыслом. Рух все для села, надежда и опора, оберег и защита. Оттого и прозвище — Заступа, ему. Издревле на севере Руси повелось — если хочется жизни спокойной, Заступу найми. Леса кругом и болота, человек тут незванный гость. Ведьмы озоруют — Заступу зовут, мертвяки шалят — Заступу скликают, лешаки дровосеков в чащу не пускают — поможет Заступа. А с тех пор, как грянул День Гнева Господня, без Заступы и вовсе никак. Большая беда грянула почти пол тысячи лет назад. Сначала пришли страшные вести о надвигавшейся татарской орде, сметающей все на пути. Дело привычное, столетьями Русь оборонялась от степняков, возводила валы, выжигала кочевья до тла. Но в тот раз кочевники не пришли. Семнадцатое марта одна тысяча двести двадцатого года озарилось слепящей багрово-фиолетовой вспышкой, небо раскололось, обрушились стены городов, церкви и терема. Опустилась кромешная тьма. Утром солнце не встало, Черная Ночь длилась месяц и под покровом смрадной, удушающей темноты пришли твари, исторгнутые самой Преисподней. Мир погрузился в хаос. Огромные волны смывали берега, плавился камень, трескалась и горела земля, целые страны тонули в крови. Демоны и кошмарные чудища несли опустошенье и смерть. Никто не знал, что случилось в тот день, никто не считал погибших людей, никто не знал, как людям удалось уцелеть. Мутное, больное солнце взошло лишь десятого сентября, дав отсчет новому календарю. Поток чудовищ иссяк, оставшихся перебили и загнали в леса пустыни и горы. В кошмарных муках и океанах крови рождался новый мир, старому День Гнева нанес смертельную рану. Исчезли народы и королевства, стерлись границы, поменялись очертания континентов, тысячи верст были выжжены, усеяны костями и пеплом. Наступил Темный век, век войн, сражений, ереси, всеобщего безумия и бесконечной резни. И длился он ровно сто одиннадцать лет, пока в тысяча триста тридцать первом году, на Венском конвенте, уцелевшие христианские государства не объединились и не дали отпор нечисти, дикарям, варварам, и демонопоклонникам, сталью и огнем установив новый порядок. Заступам в нем выпала особая роль. Власть она далеко, а Заступа вот он, рядышком. Рух Бучила и малая толика подобных ему, взявших под защиту баб, мужиков и детей. Не будет Руха, не будет села, останется гарь да обглоданные нечистью костяки. И плата за это не так велика…
— Спалось хорошо, да мало, — делано зевнул Рух и спросил, — Как перезимовали? Нешто спокойно, раз не тревожили?
— Твоими молитвами, Заступа-батюшка, и Христос нас, горемычных, оберегал. Хлеба в достатке, детки здоровые, скотий мор стороной обошел. Одна померла коровенка на Рождество, почернели кишки и зеленая кровь из всех дыр отошла.
— Волчатка?
— Она самая, кормилец, едва успели беду отвести. Как ты и наказывал: отрыли младенчика помершего без святого причастия, зашили коровке в нутро вместе с живым петухом и сожгли на кострище, пеплом село по кругу обсыпали. Убралась лихоманка проклятая. Повыла за околицей, зубьями поклацала и ушла.
— Заложные тихо вели?
— Тихо батюшка, снегу страсть намело, не выбраться им было до самого Благовещенья. Неделю назад возчики сгинули у Птичьего брода, телов не нашли, померзли небось. А давеча мужики слыхали в лесу, возле брода, страшественный вой. Толи зверюга выводит, толь человек.
— Гляну, — благосклонно кивнул Рух. Вот и работа наметилась: раз померли лютой смертью и без похорон правильных, значит уже поднялись. Помаются, помыкаются, оттаявшую в лесу дохлятину подъедят и куда пойдут? Точно, домой, память сохранившаяся в прогнивших мозгах к ребятишкам и женам потянет. Вот радости будет, как полезут в избы разложенные мертвецы.