Наш Тобик так и остался навсегда жить по этому адресу, — когда мы переехали на новую квартиру в городке Гагарина, он выдернул голову из ошейника и вернулся навсегда в свой дом в переулке Мастеров, спал у забора, остальное время бродил по переулку, по берегу реки в компании других бродячих собак. Мать навещала его, приносила в кастрюльке суп и кашу, уговаривала вернуться, но он ни в какую, такой вот оказался патриот переулка Мастеров. Тобик собрал таких же принципиальных, твердолобых собак, целую стаю, я видел их даже на противоположном берегу реки Серги, они бродили между елей, питались плотвой, которую им бросали рыбаки, не брезговали мышами. Жизнь их была не сладкой, но вольной. Потом он пропал, может, ушёл искать лучшей доли в Леспромхоз, может, заблудился в лесу за Бардымом, а может, какой рыбак его взял на попечение, и он нашёл себе новый дом. А у нас в дровянушке так и осталась проделанная отцом для Тобика дырка. Из неё уже никто никогда не выглядывал. Больше мы не заводили собак, только кошек.
Можно сказать, что сам водолаз и есть его дом. Дом, который всегда в пути. Как улитка, которая носит свой костяной домик у себя на спине — так и водолаз всегда внутри своего дома передвигается по земле, не выходя за дверь, наблюдая за миром через круглое окошко в своей голове. Переходя с места на место, водолазы переносят свои дома, такие одинокие двуногие избёнки, стоят они на пустырях с круглыми крышами, слегка склонёнными к земле окошками. Дом водолаза — это лодка, отправленная в бессмысленное недолгое плавание, на дне которой прячется, свернувшись калачиком, существо, напоминающее человека.
Есть ещё один дом — куда приходят все дома водолазов. Это Сверхдом, огромное квадратное строение с каменными стенами, с невысоким узким входом, дом без крыльца, окон и наличников. Там всегда много водолазов. Так много, что если приходит какой-нибудь водолаз к этому Сверхдому — то наверняка уже нет ему там места. Приходится ему бродить под стенами этого строения, наматывать километры шлангов, снашивать свинцовые башмаки, вытаптывая дорожки вокруг дома. За сотни лет многих хождений образовались вокруг Сверхдома канавки, заполненные слезами неприкаянных водолазов, дождевой водой, болотной грязью и пустыми пластиковыми бутылками.
В 1961 году наша семья наконец получила трёхкомнатную квартиру в двухэтажном каменном двенадцатиквартирном доме в городке Гагарина. Вот передо мной лежит обтрёпанная бумажка: Ордер номер 40 на право занятия жилой площади. Выдан гр. Тишкову А.И., место работы школа № 2, занимаемая должность преподаватель, на основании решения райисполкома имеет право вселиться на жилую площадь в доме … (нет ещё почтового адреса дома, это был один из первых такого типа, через год их станет больше и все вместе они получат название «Городок Гагарина») кв. № 2 по улице Р. Люксембур (так и написано, без буквы «г», видимо, имя это уже тогда было неизвестно многим, а сейчас и подавно, однако улица существует), состоящую из трёх комнат.
Квартира находилась на первом этаже, под окнами родители насыпали пару грядок для салата, морковки и редиски, огородив садик от овец и коз. Ещё там росла рябина. У нас с Женей была отдельная комната с двумя кроватями с металлическими панцирными сетками, с мягкими матрасами и пикейными покрывалами. Полы, крашенные коричневой масляной краской — «суриком», были устланы «дорожками», ткаными длинными половичками. Тут и там лежали круглые коврики, вязанные крючком из разорванной на ленты старой одежды. Стены и потолок белились каждый год, коридор был покрашен зелёной масляной краской до середины стены с голубой филёнкой по всей длине.
Из коридора проходишь в большую комнату, направо и налево идёшь в комнаты родителей и детскую. На полу в гостиной лежала фабричная «дорожка», а в спальнях — полосатые домотканые и круглые самодельные коврики, на стенах над кроватями — ковры. В первой комнате стоял круглый стол, покрытый яркой скатертью, сверху в центре — кружевная салфетка, на ней пустая хрустальная ваза. Над столом — абажур с бахромой. Слева — огромный диван с валиками, упакованный в чехлы из серой плотной ткани. Над диваном репродукция картины «Незнакомка» Крамского, а может, «Рожь» Ивана Шишкина, одна из двух. Икон в углах не было. У дивана на белёной стене висела газетница, эта плоская штука была сделана из картона, обшита тканью, лицевая часть подбивалась ватой для объёма, на ней — красивые цветы. Внутрь вставлялись газеты: «Уральский рабочий», «Учительская», «Пионерская правда», местная «Ленинское знамя», журналы: «Работница», «Здоровье». Детям также выписывали «Технику — молодёжи» и «Знание — сила». «Огонёк», «Правду» и «Крокодил» получали друзья родителей — Смолины: Антонина Кузьминична работала учительницей с матерью в одной школе и Петр Григорьевич, он был начальником в ОРСе. Они делились с нами журналами, которые переплетались в огромные фолианты по годам. Принято было приносить друг другу интересные книги, журналы, «обмениваться информацией». Справа у окна стояла радиола и сервант или буфет с вазами и посудой, её доставали, когда приходили гости. Тут же на стене — отрывной календарь на искусно выпиленной лобзиком фанерке с силуэтом белочки. Слева — фикус в кадке, потом там будет стоять телевизор.
Окна выходили на улицу Розы Люксембург, на той стороне стояли чёрные старинные деревянные дома, из ворот иногда выезжала телега, запряжённая гнедой лошадью. На окнах висели шторы из тюля и бязи. Мать меняла шторы, соотносясь со временем года. Окна были с широкими подоконниками, крашенные белой масляной краской, на них стояли герань, фиалки, столетник и растение с большими фиолетовыми колокольчиками, кажется, глоксиния. В большой комнате, в крайнем правом углу, в полу была пропилена небольшая дырка для кота, чтобы он не тёрся у двери, не просился на двор, когда ему вздумается, а мог самостоятельно спуститься в подпол, чтобы справить нужду, побродить под комнатами, разгоняя мышей. Обустроенное помещение для хранения овощей, солений и банок с вареньями было только под кухней, прямо в полу была дверка с кольцом, дёрнешь её — и откроется лаз в подпол, там ступеньки, лампочка, всё видно, прохладно, даже уютно.
За окном загромыхало, ухнуло, покатилось по горочкам эхо. Небо вспыхнуло, там, где был свинцовый полог, сверкнуло так ярко, что показалось, лопнуло небо и сквозь небесную трещину вылился расплавленный металл. Внутри Леонтия всё перевернулось, страх сжал сердце, он соскочил с дивана, где читал «Пионерскую правду», спрятался за фикус, осторожно выглянул в окно, отодвинув штору. Из-за Кабацкой горы на Леонтия надвигалась чёрная стена плотных грозовых облаков. Ветер рванулся с верхушки горы прямо в окно, хлопнул форточкой, Леонтий быстро закрутил защёлку, чтобы форточка больше не отворилась, и бросился на кухню, открыл лаз в подпол, спустился на лестницу, щёлкнул выключателем, и закрыл за собой ход. Внутри подпола было прохладно, пахло картофелем, землёй, кошками. Леонтий сидел на лестнице и смотрел на спираль лампочки, которая, мигнув, погасла, потом снова разгорелась. «Не гасни, не гасни! — забормотал Леонтий. — Держись, лампочка!» Наверху затрещала молния ударом пастушьего хлыста, только в тысячу раз сильнее. Гроза нависла над домом, из грузных, одутловатых облаков выплёскивались молнии, разрывая небесную твердь. Но здесь в подполе Леонтию уже был не страшен гром, даже если электричество погаснет, он будет тихо сидеть в темноте, пока гроза не пройдёт, всё стихнет, тучи уйдут и выглянет солнце. Страх грозы всегда был с Леонтием, он, кажется, родился с ним, никто не понимал в семье, чего он так боялся, пытались объяснить ему, что это всего лишь атмосферное явление, гроза высоко, молния не проникнет в закрытые окна, не разрушит дом и не убьёт мальчика. Но Леонтий прятался в платяной шкаф, вставая за пропахшую нафталином каракулевую шубу и драповое пальто, или заползал под кровать. Но по-настоящему он спасался только в подполе, там, только там он был спокоен, что его не убьёт, не испепелит гроза, превратив в бездыханное холодное тело. Наверху с воем проносились облачные бомбардировщики, архангелы смерти, метающие молнии в людей и бродячих коров. Гроза превратила город в развалины, то там, то тут горели деревянные постройки, на улицах лежат обугленные люди, обезумевшая лошадь бежит по улице Ленина в сторону плотины, на берегу пруда перевёрнутые лодки, под одной сидит, скорчившись в три погибели, девочка, прижимая полосатого котёнка к своей груди. Ветер несет по земле пепел сгоревшей библиотеки. Так она и будет стоять, с выбитыми окнами, безглазая, обожжённая, долгие годы, и сберкасса с обрушенной крышей будет стоять, и Дом пионеров с проломленной кирпичной стеной, и раздавленный музей с некогда ажурной деревянной резьбой, и пустой кинотеатр «Авангард», потерявший вывеску. Везде в городе были видны следы грозы, следы войны: на обочинах улиц обрубки тополей, забитые фанерой окна брошенных домов, стёртая с лица земли больница, — остался только фундамент, вход в здание военкомата заложен кирпичами, — дом пуст, за решётками нет никого, все ушли на фронт, так торопились, что забыли забрать государственный флаг. Флаги везде — на школе, на районной администрации, на прокуратуре и нарсуде, на спортивном зале, на психдиспансере. Это даёт успокоение, кажется, что жители города не сдались, а собирают ополчение. Сейчас они спрятались в подпольях и под лестницами, но скоро гроза затихнет, прокатится по улице 22-го Партсъезда последняя шаровая молния и лопнет, догорит автозаправка, завечереет, оставшиеся в живых соберутся у неработающего фонтана в городском саду, у красной стелы «Никто не забыт — ничто не забыто». Надпись ещё читалась, а металлический профиль героя сдали в металлолом, они же и сдали когда-то, а теперь молча стоят, склонив головы.
Понурят голову, постоят ещё немного и разбредутся по своим норам, снимут за дверью обувку, зайдут, сядут на диван, включат телевизор и быстро забудут, что случилось днём, а когда снова громыхнёт где-то за Атигом или за Орловой горой, они вздрогнут, из рук выпадет газета, они побледнеют от страха, а Леонтий опять бросится по зелёному коридору на кухню, откроет дверь в подпол и скатится вниз.
Сам коридор упирался в туалет, там был небольшой предбанник, в котором стояла круглая стиральная машина «Вятка» с резиновыми валиками для выжимания белья, а дальше, за ещё одной дверкой, — дощатый подиум с бетонным основанием, с деревянной крышкой, скрывавшей зловонную дырку. Раз в неделю к дому подъезжала «говновозка» для отсасывания содержимого выгребной ямы. Во время этой «процедуры» вокруг стоял тот ещё запашок. Где-то Юрий Гагарин покорял космос, а у нас в Нижних Сергах канализация явно была не на высоте. Но это казалось нам верхом комфорта после уборных на заднем дворе или на краю огорода. Зимой обледенелая дырка уличного туалета являлась преддверием ада. Но зато летом можно было доставать ковшиком на длинной палке из выгребной ямы опарышей: белых личинок мух. На него очень хорошо клевал лещ.
На крохотной кухне стояла кирпичная печь, которую топили дровами, через пять лет на её место встала газовая плита, работавшая от сжиженного баллонного газа. Откручиваешь сначала ромашковый вентиль на баллоне карминного цвета, потом спичкой поджигаешь форсунку. Пол у печи был обит жестью, на ней всегда лежали сухие дрова, щепки, завиток берёсты и молоток. На ближайшей от печи доске на полу виднелосьмаленькое углубление — в него можно класть косточки урюка из компота и разбивать молотком, чтобы добыть коричневое вкусное ядрышко. Отопление было центральным, завод давал горячую воду в избытке: в каждой комнате висели большие чугунные батареи-«гармошки», крашенные серебряной краской. Отец умудрился врезать в отопительную трубу на кухне краник, так что зимой из него наливали кипяток в ведро для мытья посуды или стирки. Стирала мать дома, а полоскала бельё на улице, у котельной, из стены которой выходила труба, из неё всегда текла холодная вода. Мать надевала чёрные грубые резиновые перчатки и долго, в наклон, полоскала пододеяльники, простыни, полотенца и остальное по мелочи. Зимой от влажного белья шёл пар. Сушили его на общем чердаке, на длинных верёвках, растянутых из угла в угол. Я помогал матери поднимать по металлической лестнице тяжёлый холодный таз с бельём, открывая головой дверку чердака.
Чердак дома был огромный, пустой, так как старые вещи, ремки́ и другое барахло жители хранили в сарайках. Но это надо проверить, поэтому Леонтий поднялся на второй этаж, тихо прокрался по лестнице вверх, приоткрыл головой тяжёлую крышку квадратного люка и вылез на чердак. Он аккуратно закрыл крышку, стараясь не шуметь, вдруг верхние соседи услышат, подумают, кто это бродит по чердаку, может, бельевой вор какой, и шагнул в темноту в сторону полукруглого окна, висевшего в темноте, как картина Вермеера. Солнечный свет еле пробивался сквозь запылённое стекло, но его было достаточно, чтобы уже привыкшие к полумраку глаза различили потолочные балки, деревянный настил двускатной крыши, ряд уходивших вдаль верёвок, на которых висели темно-синие штаны с начёсом, чёрное платье, ряд маек и байковых трусов. В дальнем углу чердака висел целый костюм, пиджак и брюки, совмещённые вместе, как будто брюки были пришиты к полам пиджака. Леонтий пошёл в сторону костюма, ступал аккуратно, чтобы не шуметь и не пылить, но всё равно пыль заклубилась в лучах бледного солнца, засверкала, образуя воздушные гипотенузы. Сердце его ёкнуло от страха, что это не костюм, а висельник, — он увидел бледные ноги, торчавшие из брюк. Но, замерший от липкого страха, пробежавшего холодной змейкой по позвоночнику, он не смог сделать ни шага, продолжая смотреть на повешенного, вытаращив глаза. Видимо, повешенный висел здесь так долго, что весь высох, потому что был чрезвычайно тонок, не образуя объёма, верёвка не провисала под ним дугой. И только сейчас Леонтий увидел, что у повешенного нет головы, вместо неё торчал крючок из деревянных плечиков, на котором висел пиджак, из брюк торчали пустые носки, видимо прицепленные кем-то на прищепки, а из рукавов пиджака — не белые, шелудивые кулачки, а головки чеснока. Это был не висельник, а пугало, которое соорудил сосед сверху Исаев, чтобы отпугивать чертей, которые навещали его порой, когда он погружался в двухнедельный запой. Сосед был подвержен этому частому в посёлке недугу, в начале запоя был буен, шумлив, однажды даже стрелял из окна по собакам, пробегавшим по улице Розы Люксембург, а в конце был смур, чёрен, с опухшими жёлтыми глазами, в которых отражались муравьиного цвета черти, прыгавшие с чердака ему в печную заглушку. Вот он и повесил пугало, оснастив его связкой чеснока, чтобы черти боялись. Леонтий засмеялся своему страху, подошёл к окну и открыл створки. Яркий свет ударил ему в лицо, как из ведра, синева неба полилась сверху через проём окна, заливая чердак, как вода моря в пробоину судна. Синий свет пронизывал солнечный тоннель, в котором танцевали мириады пылинок. Леонтий выглянул в окно и увидел тысячи стрижей, сновавших перед глазами, они с яростным криком кроили ножницами крыльев синее предвечернее небо. Иногда некоторые бесстрашные стрижи устремлялись далеко вверх, чтобы задеть крылом облако, чтобы вспороть его мягкий белый живот, но не каждому это удавалось. Вот один, очень сильный, могучий стриж поднялся на недосягаемую высоту, превратившись в крестик, полоснул обоюдоострым крылом по облаку и сразу устремился вниз. Из облака, разрезанного пополам, хлынул дождь, его капли стали догонять стрижа, чтобы наказать наглеца, но стриж летел быстрее, чем могло подумать облако. Несколько капель упали на светлый шифер крыши и тут же высохли, облако укатило восвояси, стрижи затихли, солнце медленно садилось за гору. Леонтий собрался было закрыть окно, как что-то толкнуло его в спину, дёрнуло и приподняло. Он взмахнул руками, схватился за рамы чердачного окна, но невероятная сила подхватила его и вытащила на крышу. За спиной захлопали крылья, два пёстрых, огромных крыла крепко держали Леонтия за спину, вонзив зубы в лопатки. Мальчик попытался удержаться на краю стрехи, ухватился за ворох тонких проводов, протянутых перед чердачным окном, но гнилые телеграфные провода, истлевшие от времени и ненужных слов, порвались, как паутина. Через мгновение Леонтий летел, поднимаемый крыльями, над домом, а потом всё выше, над горами, под облаками. Несколько стрижей сопровождали его первое время, но потом отстали, поняв тщетность своих усилий. Леонтий превратился в чёрную точку и скоро исчез в яркой позолоченной солнцем синеве небес. Его видел только один человек — сосед Исаев смотрел в окно, злорадно улыбаясь: его пугало сработало, вот как лешак напугался, наложил в штаны, не будет шастать по нашему чердаку…
Через некоторое время крылья опустили Леонтия на землю у одного из пустующих дровяников, аккуратно поставив у приоткрытой двери, разжали зубы и прыгнули во тьму строения. Там под крышей они зацепились за доски, безжизненно повисли, замерли. Так они будут висеть до поры до времени, пока кто-нибудь случайный не зайдёт в этот сарай, не повернётся к ним спиной, не замрёт от случайной думы, от налетевшего воспоминания, размечтается о чём-то, потеряет бдительность, — вот тогда крылья снова оживут и прыгнут этому человеку на спину, вцепятся в пиджак, вытащат на улицу, и вздёрнут в небо, и полетят с ним под облака, где резвятся ласточки, бороздят просторы стрижи, где можно испытать в полной мере радость полёта, свободы, преодолевая ужас высоты.
Между домами стояли ряды сараев или дровяников. В нашем сарае, кроме дров, хранились инструменты, вёдра, мешки, велосипеды, старая обувь, три зелёных разновеликих деревянных сундука, обитых жестяной лентой, — приданое моей матери. В них лежали дорожки, старые коврики, другие вышедшие из употребления вещи. В те времена почти ничего не выбрасывалось, мусорки были маленькие и пустые. Вещи чинились, одежда штопалась, перешивалась, каждый гвоздь, винтик и шпунтик складывался в коробочку на будущее.
Изношенную одежду мать рвала или разрезала на ленты-махорики, скручивала в клубочки. После, купив чёрных и белых ниток, относила клубки ткачихе, та на станке ткала «дорожки», длинные полосатые коврики, которые расстилались по дому. А круглые коврики мать вязала сама металлическим крючком, сделанным каким-то слесарем, бывшим учеником Пятой школы, специально для неё. Этот крючок сейчас у меня, стоит рядом с кисточками и карандашами на моём рабочем столе. Мать научила меня вязать в конце своей жизни. Я слышал, что художник Владимир Татлин увлекался этим делом. Так что я не один такой.
Первый телевизор появился у нас здесь, это был «Рекорд-64», стильный, на тонких деревянных враскорячку ножках, которые можно было откручивать, чтобы поставить прибор на тумбочку. У него белая пластиковая ребристая панель, чёрная ручка для переключения каналов. Хотя канал у нас в Сергах работал только один. На экран прикреплялась плёнка, окрашенная в голубой, зелёный и коричневый цвет, чтобы нам казалось, что изображение цветное.
Телевизор был куплен какой-то особенно суровой зимой, привезён отцом из магазина на санках. Почему-то в глазах стоит картинка вечернего городка, отец тянет за лямки санки, мы с Женей помогаем ему сзади, оберегая от падения на снежную дорогу картонную коробку с телевизором. Эта коробка долго хранилась в сарае, даже после окончательного выхода из строя «Рекорда», она всё время попадалась мне на глаза. Все коробки электроприборов хранились на случай, если надо будет сдать их в гарантийный ремонт. Срок бесплатного ремонта заканчивался, а коробки всё равно не выбрасывались, так и лежали горой в сарае.
Телевизор был особо ценной вещью в доме. Перед грозой отец вытаскивал антенну из гнезда, чтобы, если ненароком ударит шальная молния в антенну, прибор не сгорел. Для продления жизни кинескопа старались включать каким-то особенным образом, не щёлкая выключателем, — выдёргивать вилку из розетки, а также использовался стабилизатор энергии — большой чёрный ящик, издававший противное гудение. Из-за разницы времени с Москвой в два часа все интересные передачи и фильмы шли поздно. Отец и мой средний брат часто ссорились, иногда доходило до рукоприкладства, когда Евгений перетаскивал в нашу комнату телек, чтобы посмотреть что-то интересное после полуночи, отец запрещал, матерясь и отвешивая подзатыльники. Мать обычно вставала на защиту сыновей, разрешая конфликт.
Евгений после окончания 11-го класса устроился лаборантом во Вторую школу, на следующий год он собирался поступать по стопам старшего брата в институт, ему был необходим рабочий стаж. Сразу после школы поступить было сложнее, преференции давались тем, кто работал, или дембелям. По пятницам после бани он ходил вечером в свою школу слушать «Голос Америки». Иногда брал меня с собой. Шагал брат быстро, я отставал, но, видимо, это была его стратегия, чтобы не идти с малолеткой в один ряд. В школе он открывал личным ключом радиорубку, включал серый металлический радиоприёмник военного образца. Так на суровый дикий Урал через ельники и каменистые берега рек и озёр пробивался к нам сквозь шум глушилок низкий голос Уиллиса Коновера, ведущего передачи о джазе, долетали вскрики «йе-йе» «Манкиз», затекала «Желтая река» группы «Кристи» в «Музыке для записи». Женя с того момента полюбил джаз на всю жизнь, я увлёкся вокально-инструментальными группами. Тогда я со своим одноклассником Мишей Зобниным организовал вокально-инструментальный банд под наглым названием «The We». Своими руками сделал из древесно-стружечной плиты нечто похожее на электрическую бас-гитару, прикрепив звукосниматель из осколка магнита, выкрасив деку в красно-белый цвет. Нашим хитом, который мы с грехом пополам разучили, была песня «Катюша», однажды исполненная на школьном мероприятии. И всё, больше ничего.
Мишка обладал переносным катушечным магнитофоном «Романтик» на зависть всей компании. У нас магнитофона не было, зато старший брат Лёрка привёз из Москвы настоящие американские пластинки кларнетиста Бенни Гудмана и певца Гарри Белафонте, белозубого метиса в красной шёлковой рубашке. Чёрную тяжёлую пластинку Женя называл «диском», брал аккуратно, зажимая ладонями с краёв, растопырив пальцы, протирал бархатной тряпочкой, в радиоле «Волга» для этого было специальное круглое приспособление для сбора пыли, его прикладывали к вертящейся пластинке, насаженной на металлический шпенёк, шпиндель. Брат никому не доверял вытаскивать диски из конвертов и ставить на проигрыватель, только он сам. Выставлялась скорость, 33 оборота, для долгоиграющих пластинок. Вот диск насажен, звукосниматель поднят, всё закрутилось, и он ставит иглу на край, голос Гарри звучит на всю квартиру, вырывается из открытого окна на улицу, летит над синими крышами Нижних Серёг прямо вверх, в сторону Кабацкой горы негритянский спиричуэлс «Farewell to Jamaica». Ещё брат привёз «сорокопятку» с двумя песнями «Битлз» — «Yesterday» и «Can’t Buy Me Love». Кроме этой пластинки брат подарил мне шариковую ручку и пачку с пятью пластинками жвачки «Wrigley’s Spearmint». Кажется, что вкус её и сейчас такой же, как в те времена. Шариковую ручку я принёс в школу, но писать ею не разрешили, чтобы не портить почерк: все пользовались перьевыми ручками, очень простыми, с резиновыми пипетками для зарядки синими чернилами.
В 1966 году убрали Хрущёва, Генеральным секретарем ЦК КПСС назначили Леонида Ильича Брежнева, в Ташкенте случилось землетрясение, во Вьетнаме шла война с американцами, Гвиана стала свободной. Я читал запоем фантастику, набирая полную авоську книг из трёх библиотек города, рассматривал журналы «Знание — сила», удивлялся картинам «Я видел пятёрку из золота» и «Карлик» художника Уильяма Базиотса в журнале «Америка», который оставил у нас дома старший брат, когда в очередной раз приезжал на каникулы из Москвы.
Моими друзьями были соседские ребята: Лёня Бандурин, Серёжа Колмаков и Витя Кривошеев. Все мы жили в городке Гагарина, но в разных домах. Лёня Бандурин, светлый смешливый паренёк, жил у бабушки Клавдии Дмитриевны на птичьих правах, мать наезжала временами из Свердловска. Колмаков учился в одном классе вместе со мной. Их давно уже нет в живых: Серёжа сошёл с ума и как-то тихо умер на Агафуровских дачах, так звали областную психиатрическую больницу. Лёня с матерью переехал в Город, после окончания школы учился в ювелирном техникуме, работал на фабрике, но не справился, там его обвинили в растрате драгметаллов, после смены надо было тщательно собирать всю пыль после шлифовки золотых деталей и сдавать под расписку, а он то чихнёт, то смахнёт рукавом. Его уволили, на другие работы не принимали. Витя звал его в Серги, хотел устроить у себя в оформительской мастерской, у него был талант к рисованию, но Лёнина бабка ни в какую не хотела поселить его у себя, живя одна в двухкомнатной квартире в городке Гагарина. Потом она умерла, квартиру продали, Лёня продолжал жить в Свердловске с матерью. Писал письма мне в общежитие на Малой Пироговской в Москву. На обороте открытки «Слава отличникам военно-морского флота!» такой текст: «Привет Лёня! Хочу оправдать себя этой открыткой. И так практика у нас закончилась, а сейчас учёба. Успехи неважные, т. к. нет у меня изюминки, как сказал мастер. 14-го у нас экзамен по минералам. Ну ни пуха, ни пера мне, к чёрту. А ты, значит, до самого лета не покажешь носа в Серги? У меня каникулы в июле и августе. Пока. Леонардо». Присылал эскизы ювелирных изделий, исполненных на чёрном фоне разноцветной гуашью, сопроводив их такой фразой: «Живу и творю на ниве, пока не каменной, но на золотой и серебряной (запонки и серьги), и отнюдь не малоплодородной… У меня сейчас практика. Одни муки. Никакого творчества для художества. Сейчас в городе ужасная грязь… Извини, что так мало и коряво. Ещё напишу. Пока. Леонард… У нас в Свердловске уже весна и даже немножко лето. Я уже хожу без шапки и даже кепи! Скоро надену свой серый «пинджак» из пальтового материала типа драп-дерюга и начну ходить по улицам Свердловска и выпендриваться. Жаль, что ты не увидишь меня».