Без минуты девять, пора закатить бы деревянного индейца — символ табачной торговли — назад, в тёплый ароматный полумрак и закрыть лавку. Но он медлил: столько людей потерянно брело мимо, непонятно куда, неизвестно зачем. Кое-кто из них забредал и сюда — стрельнёт глазом по опрятным жёлтым коробкам с сортовыми сигарами, потом осмотрится, поймёт, куда его занесло, и уклончиво скажет:
— Вот и вечер, Чарли…
— Точно, он, — ответствует Чарли Мур.
Одни выходили с пустыми руками, другие покупали дешёвую сигару, подносили ко рту, забывая зажечь.
Только в половине десятого Чарли Мур решился взять деревянного индейца за локоть — будто и не хотел нарушить покой приятеля, да приходится… Осторожно передвинул аборигена внутрь, где стоять ему всю ночь сторожем. Деревянный лик уставился из темноты через дверь тусклым невидящим взглядом.
— Ну, вождь, чего ты там видишь?..
Немой взор указывал именно туда, на шоссе, рассекавшее самую сердцевину их жизни.
Стаями саранчи с рёвом неслись из Лос-Анджелеса машины, раздражённо сбрасывая скорость до тридцати миль в час. Пробирались между тремя десятками лавок, складов, бывших конюшен, переделанных под бензоколонки, к северной окраине городка. И вновь взвывали, разгоняясь до восьмидесяти, как мстители, летя на Сан-Франциско, чтобы преподать там урок насилия.
Чарли хмыкнул.
Мимо шёл человек, заметил его наедине с деревянным бессловесным другом, произнёс:
— Последний вечер?..
И исчез.
Последний вечер.
Вот кто-то осмелился сказать это вслух.
Чарли круто повернулся, выключил свет, запер дверь на ключ и застыл на тротуаре, опустив глаза.
Потом, словно во власти гипноза, он ощутил, как глаза сами собой вновь поднялись на старое шоссе: оно проносилось тут же, рядом, но шоссейные ветры пахли далёким прошлым, миллиардами лет. Огни фар взрывались в ночи и, разрезав её, убегали прочь красными габаритными огоньками, как стайки маленьких ярких рыбёшек, что несутся вслед за стаей акул или за стадом скитальцев-китов. Красные огоньки растворялись и тонули в черноте гор.
Чарли оторвал от них взгляд и медленно зашагал через свой городок. Часы над клубом пробили три четверти и двинулись к десяти, а он всё шёл, удивляясь и не очень тому, что магазины открыты в такой неурочный час и что у каждой двери изваяниями стоят мужчины и женщины — вот и он недавно стоял подле своего индейского воина, ослеплённый мыслью, что будущее, о котором столько говорили, которого так боялись, вдруг превратилось в настоящее, в сегодня и сейчас…
Фред Фергюссон, набивщик чучел, глава семейства пугливых сов и встревоженных косуль, навсегда поселившихся в его витрине, проронил в ночной мрак — Чарли как раз шёл мимо:
— Не верится, правда?.. — И продолжал, не дожидаясь ответа: — Все думаю — не может быть. А завтра шоссе умрёт, и мы вместе с ним…
— Ну, до этого не дойдёт, — сказал Чарли.
Фергюссон глянул на него с возмущением.
— Постой, а не ты ли года два назад орал, что надо взорвать законодательное собрание, перестрелять дорожников, выкрасть бульдозеры и бетономешалки, едва они начнут работы на том шоссе, на новом, в трёхстах ярдах к западу? Что значит «до этого не дойдёт»? Ещё как дойдёт, и ты ведь это знаешь!..