Сегодня добрый день. Пришел к Белову некто Гугерман. Взглянул на Витрион и взволновался. Гугерман был прежде, конечно же, помощником присяжного. Вёл маленькие иски, пил «Спотыкач» и, будучи меланхоликом, всё время размышлял: имел ли право Раскольников убить старуху? преступна ли в аспекте высшей этики любовь Анны Карениной? и в том же роде. Потом — октябрь. Отца Гугермана — брильянтщика — прикончили в чеке, скорей всего за множество мельчайших каратов. Мать умерла от сыпняка. И вообще ничего не осталось — даже бумажник с монограммой в трамвае вытащили. Ни семьи, ни букв. Был Гугерман — человек, на нём брюки. Москва — город, в нём Лубянская площадь. Не стало. А жить очевидно всё же нужно. Гугерман попал — судьба над меланхолией посмеялась — в подотдел цирка Тео.
Служил исправно, ни «Спотыкач», ни Раскольников не отвлекали. Всячески старался сочетать коверных клоунов, мычавших «мммы», борцов с одиннадцатью пунктами резолюции, «о пролетарском духе нового цирка». Для этого подписывал инструкции, просиживал кресло ампир с гербом о трех ножках и получал две трети ответственного пайка.
Витрион увидев, Гугерман сначала испугался, потом смеяться стал: большие треугольники сновали, цапали, совсем как управдел Кирюшин, ревнитель всех теовских секретарш. Занятно. Что если эту штуку в цирк? И люди-змеи, и слоны из двух, и живые куклы — всё приелось. А здесь и весело, и даже идеологию припустить легко: мировой пролетариат просыпается, потягивается, встает, идет, свергает.
— Хотите в цирк?
Чудно, а впрочем… Что ж, в цирк, так в цирк. Главное — достроить. Пустить. А дальше он сам пойдет, с арены на бульвары, никакой чекист его не словит.
Решено. Вечером идет к Лидии Степановне. Удача. Молчит. Дразнить — и то не хочет. Пора идти — теперь работать, во всю.
— Спокойной ночи.
— Вася, останьтесь… я не могу!
Впервые — «Вася». Смеется? Остаться? Но ведь главный шар не может ждать, он хочет жить и двигаться — родиться.
— Всё это шутки. Дома — Витрион.
На лестнице темно. Площадка — злая, поскользнулся. И прямо в чьи-то руки. Ласково и гадко лицо облапили меховые наушники Томилина. Танцору хоть бы что — весь изогнулся, взмахнул руками — крылышки — сразу видно идеалист — и через две ступеньки наверх.
В цирковой комнате Тео кипит работа. Обсуждают новый скэтч «третий интернационал». Придут народы в громадных масках. Грим устарел, обязательно маски, чтоб хари были в аршин. Ужасные хари! Не только австралиец или кафр, а просто тварь какая-то без имени и та сюда же приползла. Фиолетовая лакированная образина — ни глаз, ни носа, только черная таинственная щель восторженного рта — приветствует. Примерили, — перепугались — павианов зад, не разберешь лицо или другое.
Пришел наездник негр. Печальный, кашляет. Убавили паек. В какие-то невнятные штанины нарядили. Не может:
— Хочу в Марсель.
Гугерман увещевает:
— Костюм прекрасный — по инструкции — супрематизм.
А конюх клянчит сапоги:
— Палец лезет, перед копытом лошадиным — срам.
В сторонке начетчик из комячейки верещит:
— Цирк должен выявить физическую красоту пролетариата. Всё дело в мускулах…
Конечно, мускулы — не запятые. Но негр одно:
— Убавили паек…