— Да–ле–ко? — переспросил Фикре.
— Ой–ей–ей как далеко, — подтвердила женщина. — Это надо по улице до конца домов, там поле будет, бураки на нем сажают. Дак идти по полю до Вороньего леса, а дальше вокруг него до Марьиной заставы, а оттуль тропинкою и до станции.
Фикре мало что понял из этой сбивчивой речи.
— Туда? — он махнул рукою в сторону леса, на который особенно часто смотрела женщина.
— Можно и туда, — подтвердила женщина. — Только там лес, там тебя вороны обсёрут.
— Туда? Да? — сказал Фикре, и из темноты его лица ослепительно сверкнули зубы.
— А! — сказала женщина. — Иди куда хочешь…
Она проводила его взглядом, пока не скрылся Фикре за домами, и снова склонилась к воде, но тут из калитки дома, припадая на одну ногу, выбежал коренастенький мужичок и окликнул ее:
— Марья! Куды негр–то пошел?
— На станцию, — ответила женщина.
Мужичок почесал в затылке.
— А пошто через лес? — раздумчиво спросил он. — Ведь там его вороны обсёрут.
— Может, и не обсёрут, — сказала женщина и бросила на воду скрученную простыню, причем так ловко, что простыня разом развернулась и запузырилась на быстрине реки.
Между тем уже кончался недолгий осенний день. Сумерки расползались по деревенским улицам, когда сухонькая старушка закончила обход деревенских домов.
— Антихристи–то… — с порога говорила она. — Слышали, чего вздумали?
— Чево? — спрашивали у нее.
— Конец света сегодня манить будут — вот чего!
— Да ну…
— Точно говорю, точно… — горячилась старушонка. — Вначале выть будут, голосить, ево звать, только он–то не придет к ним сам, а пошлет мужика асфальтового. И уже и хозяин ихний из городу приехал… Ой, бабоньки, сегодня кликать будут конец света… Вона Домнушка и избу ихнюю протопила. Сегодня сдювляться будут… Точно говорю.
И, когда старушонка уходила, бабы еще долго не могли взяться за прерванные дела, поворачивались к углу, в котором висели когда–то дедовские иконы, крестились, а иные так лезли даже в сундуки, где на самом дне, под платьями, под расшитыми, уже потемневшими от времени полотенцами, под мануфактурами, неизвестно для чего сберегаемыми, лежали завернутые в тряпицы образки, доставали их и долго смотрели на чистые лики и ругали сектантов.
Но все эти волнения и слухи стороною обходили высокий дом Домны Замородновны. Там, в комнате, устланной домоткаными половиками, у стола, заставленного вареньями, сидел чуть лысоватый и очень представительный мужчина в дорогом костюме и пил чай, перелистывая какую–то книжку. Временами он неодобрительно хмыкал, однако чтения не прерывал. Книжку эту ему прислали братья из Голландии, написана она была на английском языке и представляла собою анализ развития современного баптизма.
Сама Домна Замородновна сидела напротив своего городского брата и, как тогда, возле молельной избы, опершись подбородком на клюку, внимательно смотрела на него. Зоркие глаза ее различали буковки на обложке книги. «Ишь ты, — уважительно думала она, — по–греческому небось писано–то, а он и так знает… Нет, далеко до него теплиценскому батюшке, тот и по–церковному–то плохо разумеет».