— Не слиняет, — закончив осмотр, уверенно произнес хозяин. — Некуда ему линять, мы его и на том свете достанем. И потом, у него жена на сносях. Он ведь знает, что ей в случае чего мало не покажется. Знаешь ведь, Дэн? — обратился он к Денису. — Знает, знает. Он хоть и дурак, но кое-что соображает. Мы ее на кусочки разрежем, понял? — неожиданно прорычал он, резко склоняясь над Денисом. — И королеву твою разрежем, и пащенка ее заодно. Медленно, не торопясь… Сначала поимеем — есть у меня парочка специалистов по этой части, кого хочешь могут до смерти запилить, — а потом разрежем. Заснимем весь процесс на камеру, потом отловим тебя и дадим кино посмотреть. Ты будешь смотреть, а мы тебя в это время будем резать… Но это в самом крайнем случае, — добавил он, резко меняя тон. Теперь он снова был спокоен, деловит и почти доброжелателен. — Надеюсь, что до этого не дойдет. Ты ведь обещал все вернуть, правда? Ты парень неглупый, решительный — вон как Паштета отделал… Словом, тебе и карты в руки. Встретимся через месяц.
Денис промолчал. К нему уже вернулась способность соображать, и он отлично понимал, что спорить бесполезно. О чем тут спорить? Сто тысяч долларов — это такие деньги, которых ему не собрать ни за месяц, ни за год, ни за триста лет. Месяц… Что ж, и то хлеб. Целый месяц жизни! За месяц можно далеко убежать…
— Ну, чего разлегся, мудило? — просипел Паштет. — Бабки принесешь или тебя прямо сейчас грохнуть?
— Принесу, — сказал Денис. В горле у него совсем пересохло, и слово это получилось больше похожим на хриплый писк придавленной упавшим кирпичом крысы. — Принесу, конечно, — откашлявшись, повторил он и неловко завозился, поднимаясь с ковра. Он уже все решил, и теперь у него была одна задача: живым уйти из этого страшного места. — Как не принести? Жить-то всем хочется, правда? Извините, что так получилось. Я не знал…
— Исчезни, — сказал Паштет, и Денис исчез.
Свернув за угол, Денис ощупал себя и с некоторым удивлением убедился, что цел и невредим. Ну разве что брюки немного помялись да галстук сбился… Ха, галстук! Главное, шея цела, и голова на ней еще держится, не отстрелили голову…
Внутри у него все смерзлось от ужаса и безысходности, но сквозь этот мерзлый слой, как подснежник, уже начала прорастать робкая радость возвращения к жизни. Ему подарили целый месяц, и Денис не сомневался, что сумеет разумно распорядиться этим временем.
Той же ночью он покинул теплый город Днепропетровск на электричке, которая следовала в северо-западном направлении, в сторону белорусской границы. К вечеру следующего дня, порядком измотавшись, он уже был в Гомеле, а еще через трое суток угрюмый водитель международной фуры, груженной какой-то вонючей резиной, выпустил его из потайного отсека своего трейлера.
Денис прошелся по теплому, непривычно гладкому асфальту, разминая ноги. Над шоссе светила почти полная луна, по обочинам черными зазубренными стенами стоял лес. Грузовик мерно клокотал работающим на холостом ходу двигателем, его габаритные огни горели сквозь толстый слой дорожной пыли рубиновым светом. От нагретого за день асфальта исходило приятное, пахнущее битумом и соляркой тепло, в траве пронзительно трещали какие-то ночные насекомые.
— Это Польша? — спросил Денис на всякий случай.
— Польша, Польша, — угрюмо ответил водитель и лязгнул дверцей кабины.
Грузовик зарычал, выпустил из выхлопной трубы густое облако черного дыма, и вскоре рубиновые точки его габаритных огней скрылись за плавным изгибом шоссе. Денис поправил на плече ремень полупустой спортивной сумки и зашагал в том же направлении, то есть более или менее на запад. Ему хотелось есть, и он понятия не имел, что станет делать дальше, но все это не имело значения — главное, жизнь продолжалась.
Что стало с его королевой, он так никогда и не узнал, да и не пытался узнать — а зачем? Ему было двадцать три года, он был красив, полон сил и продолжал жить…
Осторожно, чтобы не разбудить Дашу, он выскользнул из-под одеяла и сел, спустив ноги на гладкий, без ковра, холодноватый пол. Некоторое время он сидел так, сгорбившись и рассеянно ероша ладонью свои густые длинные волосы, а потом бесшумно встал, взял с тумбочки сигареты, подошел к окну и осторожно поднял жалюзи. В спальню проник рассеянный желтоватый свет уличных фонарей. Дэн немного постоял, глядя наружу сквозь оконное стекло и ощущая, как подсыхает на коже холодная испарина, а потом тихо открыл форточку и закурил.
Залитая мягким светом ртутных ламп улица была пустынна, тиха и чиста. Она напоминала картинку из детской книжки — игрушечные домики с черепичными крышами, среди которых не было двух одинаковых, кирпичные трубы каминов, узкие, вымощенные брусчаткой тротуары, фонарные столбы из черного витого чугуна, внутренние дворики размером с носовой платок — сказка, одним словом. О том, что все происходит наяву, напоминали припаркованные вдоль улицы автомобили да бронированные роллеты, которыми были закрыты окна и двери в каждом втором доме. Обитатели этих домов каждый божий вечер наглухо задраивались в своих игрушечных особнячках и ложились спать в кромешной темноте, не имея даже возможности открыть на ночь форточку, — лежали в своих постелях, попукивали, слушали, как тикают часы на каминной полке, и боялись «криминаль» — преступников, значит, или, говоря попросту, бандитов. С точки зрения Дэна, «криминаль» здесь был смехотворный, такой же игрушечный, как эти домики, как вся эта страна, — кучка одуревших от безделья и вседозволенности марокканцев, курочивших дорогие тачки и время от времени пугавших обывателей складными перочинными ножиками китайского производства.
Для бельгийцев марокканцы всегда были проблемой. По нынешним законам они имели полное право пользоваться всеми благами, предоставляемыми коренным жителям Бельгии. Они и пользовались ими на всю катушку — слетались сюда, как мухи на дерьмо, жили на пособие по безработице, жрали, пили, плодились, как кролики, целыми днями торчали в барах, а по вечерам «шли на дело», и ни одна сволочь во всей цивилизованной, демократичной Европе не знала, как призвать эту шваль к порядку, не нарушив при этом права человека и гуманные законы демократического общества. Дэну в таком положении вещей чудилось проявление некой справедливости: сначала белые эксплуатировали черных, а теперь черные ездили верхом на белых и, чуть что, принимались вопить о расовой дискриминации. И белые, это цивилизованное дурачье, тут же бросались извиняться, кланяться и лизать грязные черные задницы… А все почему? А все потому, что совесть замучила: ах, мы колонизаторы, ах, как же можно! Давайте, блин, замаливать грехи, давайте просить прощения, давайте любить ближнего, не взирая на цвет кожи!
Дэн криво улыбнулся собственным мыслям и сделал глубокую затяжку. Ну вот и полегчало. Стоит только вспомнить, что на свете полно людей, которые глупее и хуже тебя, и сразу станет легче. И вообще, с чего это он взвился? По какой такой причине вспомнил грехи молодости? Два года не вспоминал, а теперь вдруг вспомнил, да так живо, словно все это было вчера. Даже сон отшибло!
Даша беспокойно завозилась у него за спиной, оторвала от подушки всклокоченную голову и хриплым со сна голосом спросила:
— Эй, ты чего, а?
Дэн обернулся. Глаза у Даши были закрыты, губы вяло распущены, но она все равно была хороша — пожалуй, лучше, красивее и моложе всех женщин, с которыми он успел пожить за эти два года.
— Не спится что-то, — сказал он. — Дай, думаю, покурю… Ты спи.
— Ну, ты чего? — сонным капризным голосом повторила Даша. — Воняет же! И дует… Поспишь тут!