Во всяком случае, Шикетей Бакин был моим соседом. Каждое утро он с трудом вставал и тщательно вычищал каждый квадратный дюйм своей каморки. Она очень быстро становилась грязной, потому что даже на Вратах у нас никогда не было недостатка в мусоре, и это несмотря на все попытки от него избавиться. Вычистив все, даже основания маленьких кустиков, которые он с трудом вырастил своими руками, Шики брал обломки пластиковых упаковок, бутылочные крышки, клочки бумаги и снова разбрасывал там, где только что прибрался. Мне это казалось забавным, хотя я никогда не мог понять, для чего он это делает. Но Клара говорила… Клара говорила, что понимает его.
— Боб, о чем вы только что думали? — спрашивает Зигфрид. Я сворачиваюсь клубком и что-то бормочу. — Я не разобрал, что вы только что сказали, Робби.
Я молчу и размышляю, что стало с Шики. Вероятно, он уже давно умер. И вдруг мне становится невыносимо грустно от смерти Шики и мне снова хочется плакать. Но я не могу. Я лишь корчусь и извиваюсь как змея. Бьюсь о пенопластовый матрац, пока не начинают протестующе скрипеть удерживающие меня ремни. Ничего не помогает. Боль и стыд не уходят. А я мазохистски доволен собой, доволен тем, что стараюсь изгнать эти чувства, но у меня не получается, и отвратительный сеанс продолжается.
— Боб, вам требуется слишком много времени для ответа, — продолжает приставать Зигфрид. — Вы что-нибудь утаиваете?
— Что за нелепый вопрос? — с благородным негодованием отвечаю я. — Если бы что-то скрывал, я бы об этом знал. — Я снова замолкаю и тщательно обследую каждый уголок своего мозга в поисках того, что утаил от Зигфрида. Но не нахожу ни одной мало-мальски достойной мысли, которую мне хотелось бы скрыть от этого зануды. — Кажется, ничего нет, — наконец отвечаю я. — Во всяком случае, я не чувствую, что о чем-то умышленно умалчиваю. Скорее хочу сказать так много, что не знаю, с чего начать.
— Начинайте с любого, Робби. Первое, что приходит в голову.
Это кажется мне глупым. Откуда мне знать, что первое, а что последнее, когда в голове все перемешалось? Отец?
Мать? Сильвия? Клара? Или бедный Шики, пытающийся передвигаться без ног? Он порхал, точно ласточка в амбаре, которая охотится за насекомыми, — так Шики ловил мусор в воздухе Врат.
Я постоянно касаюсь тех мест в собственном сознании, которые причиняют мне страдания. По предыдущему опыту я знаю, что будет больно. Примерно так же я себя чувствовал в семь лет, когда бегал по Скальному парку вместе с другими детьми и пытался обратить на себя внимание. Или когда мы оказались вне реального пространства и поняли, что попали в ловушку, а из ничего появилась призрачная звезда, улыбаясь, как Чеширский кот. У меня сотни таких воспоминаний, и все они причиняют боль. Да, это так. Они само воплощение боли. В указателе моей памяти против них написано «Болезненно». Я знаю, где отыскать их, и помню, как бывает плохо, когда они всплывают на поверхность. Но пока я держу их взаперти, они не причиняют мне страданий.
— Я жду, Боб, — говорит Зигфрид.
— Думаю, — отвечаю я.
И тут мне приходит в голову, что я опаздываю на урок музыки. Воспоминание о том, что я учусь играть на гитаре, напоминает мне еще о чем-то, и я смотрю на пальцы левой руки, проверяю, не отросли ли ногти — мне хотелось бы, чтоб мозоли стали больше и тверже. Я не очень хорошо играю на гитаре, но большинство моих постоянных слушателей либо не слишком критичны, либо жалеют меня, а я получаю удовольствие от самого процесса. Правда, чтобы поддерживать нужную форму, требуется все время упражняться и помнить кучу вещей. «Сейчас посмотрим, — думаю я, — как перейти от фа-мажор к соль на седьмой струне».
— Боб, — настойчиво обращается ко мне Зигфрид, — сеанс оказался не очень продуктивным. Осталось десять-пятнадцать минут. Почему бы вам не сказать мне первое, что придет в голову… прямо сейчас?
Первое я отвергаю с порога и говорю второе:
— Первое, что приходит мне в голову, я вспоминаю, как плакала мать, когда погиб отец.
— Не уверен, что это на самом деле было первым, Боб, — с сомнением говорит он. — Позвольте высказать предположение. Первая ваша мысль была о Кларе.
В груди у меня все сжимается, дыхание перехватывает. Неожиданно передо мной возникает образ Клары, какой она была шестнадцать лет назад, и ни на час старше… И тогда я произношу:
— Кстати, Зигфрид, я думаю, что хочу поговорить о своей матери, — произношу я и позволяю себе вежливый примирительный смешок. При этом Зигфрид не вздыхает покорно, он молчит так многозначительно, что создает то же впечатление. — Понимаешь, — начинаю объяснять я, тщательно обходя все не относящееся к этой теме, — она хотела после смерти отца снова выйти замуж. Не сразу, конечно. Не хочу сказать, что она обрадовалась его смерти или что-нибудь такое. Нет, она его любила. Но теперь я понимаю, что она была здоровая молодая женщина — очень молодая. Сейчас подумаем… ей было тридцать три. И если бы не я, она, конечно, вышла бы замуж. Меня до сих пор мучает чувство вины, ведь я не дал ей вторично создать семью. Я пришел к ней и сказал: «Мама, тебе не нужен мужчина. Я буду мужчиной в семье. И я о тебе позабочусь». Но, конечно, это были только слова глупого мальчишки. Мне тогда было пять лет.
— Мне кажется, вам было девять, Робби.
— Да? — не очень искренне удивился я. — Сейчас подумаем. Зигфрид, кажется, ты прав… — Я стараюсь проглотить большой комок, образовавшийся в горле, давлюсь и начинаю кашлять.
— Скажите, Робби, — упорно настаивает Зигфрид, — что вы на самом деле хотели сказать?
— Будь ты проклят, Зигфрид!