— Нет, я на нее не обижаюсь. У меня, милок, другое на уме: вечерку бы сообразить сегодня под шумок-то!
— Вечерку? В великий-то пост? Ты что, сдурел?
И несколько человек заговорили разом:
— Люди богу молятся, а мы плясать будем, беситься на вечерке до утра? Сроду этого не бывало.
— А ежели атаман узнает про это, тогда что?
— Да и девок-то матери не отпустят, чего там зря! Не-е-ет уж, чего нельзя, то, стало быть, нельзя.
— Нельзя штаны через голову надеть! Остальное все можно, — багровея в скулах, загорячился Подкорытов. — Подумаешь, грех какой: если великий пост, так и на вечерке нельзя повеселиться, а им и пьянствовать и мордобоем заниматься можно! Тот же Тимоха Кривой давно ли Артемку Лукьянова-то избил? Это как— не грех?
Казаки заспорили, но в это время Дремин подал команду, и все нехотя потянулись в душную избу.
После перерыва казаки постарше сидели на скамье поочередно, — молодежь по-прежнему толпилась на ногах, а Чащин опять стоял навытяжку у стола. Виновато-глупая улыбка на лице его все чаще сменялась страдальческой гримасой, и как только Дремин отворачивался, он, тяжко вздыхая, переступал с ноги на ногу.
Наконец раздалась долгожданная команда: «Встать!», что означало конец занятиям. Все повскакали с мест, а Дремин, призывая к порядку, постучал кулаком по столу.
— В следующее воскресенье, — объявил он, поднимаясь из-за стола, — старшим возрастам явиться на лошадях, будет конное учение. А послезавтра, семнадцатого марта, знаете, что за праздник?
— Знаем.
— Какой? А ну-ка, скажи, Ушаков.
Козырнув, Егор ответил:
— Алексея божьего человека войсковой казачий праздник.
В ответ нестройный гул:
— Понятно!
— Поняли!
— Больше половины!
А кто-то в задних рядах озорства ради добавил:
— Держись, Ермиловна!
Дремин посмотрел в сторону озорника.