Когда лампа на какую-то долю секунды случайно погасла, мы увидели, что стекло ее колбы не имело никакого цвета, а свет был голубым сам по себе.
Центры лампы, линзы и тюремной камеры находились на одной горизонтальной прямой.
Одетый в тяжелую шубу и мягкую шапку, прославленный доктор Сирьюг, чей всем известный облик узнавался сам собою, манипулировал расположенными позади лампы на плоской крышке черного цилиндра разнообразными пощелкивающими кнопками и рукоятками, не выпуская из сферы своего внимания линзы, к которой он был обращен лицом. При этом он постоянно посматривал в ориентированное определенным и неизменным образом круглое зеркальце, которое было установлено на верхнем конце закрепленного на полу вертикального металлического стержня справа и чуть впереди от него.
Вернувшись на два шага назад к прежней точке стеклянной стены, мы увидели, что больной выказывает все признаки предельного перевозбуждения, без сомнения вызванного действием голубого света, наиболее интенсивного в занимаемом им месте, ибо как раз в центре столь разумно поименованного фокального застенка явным образом и находился фокус линзы.
Стоявший к нам лицом с другой стороны застенка человек в шерстяных перчатках и в зябко застегнутом на все пуговицы теплом плаще с наброшенным на голову капюшоном горизонтально держал в поднятой правой руке короткий брус железа, в котором, со слов Кантереля, мы признали магнит. Следя все время за шлемом больного, он добивался того, чтобы обе гравюры постоянно оставались обращены лицевой стороной к источнику света, для чего ему было достаточно, соответственно комбинируя полюса, все время таким образом притягивать магнит поближе к желаемой точке вращающейся стрелки, чтобы последняя в каждый момент находилась на прямой линии, перпендикулярной нашей стеклянной стенке.
Кантерель побудил нас податься чуть вправо, посоветовав присмотреться к гравюре, героем которой был Нурри. Сильно поблекшая с момента заточения, она выцветала прямо на глазах. Именно, как пояснил нам мэтр, по более или менее высокой скорости ее постепенного уничтожения доктор Сирьюг, пристально наблюдая в своем зеркальце за застенком, от которого его отделяла линза, единственно и основывался в своих маневрах, которые, оказывается, создавали в интенсивности голубого света значительные, хотя и незаметные на первый взгляд, флуктуации. Слышавшееся еще некоторое время бряцание кнопок доказало, прекратившись в тот самый момент, когда в новой рамке была уже лишь просто белая бумага, что задача фокусировки света определенно решена. Что касается плана Лютеции, он сохранял свою первоначальную яркость.
Постепенно дойдя до высшей степени возбуждения, больной уже не владел собой. Стремясь избежать каких-то мук, он пытался руками и ногами расшатать отдельные прутья застенка; потом он подпрыгнул, перекувырнулся, встал на колени, вновь вскочил, явно будучи жертвой невыносимой тоски.
Несмотря на все эти увертки и пируэты, обе рамки непрестанно были повернуты лицом к далекой линзе благодаря человеку в капюшоне, который, поводя то направо, то налево своей бдительной рукой, каковую он к тому же то поднимал, то опускал, ни в один момент не упустил случая поместить властный магнит, чьей покорной рабыней была вращающаяся стрелка, туда, куда нужно, никогда не внося его при этом в застенок и даже не прикасаясь им случайно к прутьям.
Какое-то время мы наблюдали за тем, как больной неистовствовал, словно одержимый. Не дожидаясь конца опыта, Кантерель заставил нас возобновить наше продвижение. Минуя оконечность черного цилиндра, мы вновь увидели доктора Сирьюга, который, не снимая рук с кнопок и не меняя позу, по-прежнему не отрывался от своего зеркальца; мэтр пояснил нам, что после исчезновения гравированного шаржа доктор наблюдает за картиной Лютеции, которая, будучи наделена высокой сопротивляемостью, доказала б ему, если бы стала бледнеть, что его светозарный аппарат, вдруг разладившись, функционирует с непомерной силой, требующей его экстренного вмешательства.
Продолжая наш путь, мы заметили позади доктора Сирьюга изнанку какой-то декорации, которую и обошли, перед тем как остановиться чуть правее ее лицевой стороны, представшей перед нами в характерном обличье украшенного расписанной лепниной богатого фасада, перпендикулярного соприкасающейся с ним стеклянной стене.
Совсем рядом с нами в этом фасаде вольготно открывалась внутрь настоящая двустворчатая входная дверь, увенчанная словами «Гостиница „Европейская“» и открывавшая доступ в некий холл с плиточным полом, стены которого изображались просто-напросто установленными на рамках разрисованными холстами.
Увенчивая вход, точно над серединой горизонтального участка дверной коробки перпендикулярно фасаду из него торчал короткий, заостренный спереди стержень из кованого железа, к концу которого был подвешен огромный, незыблемый фонарь с нарисованной на той из четырех его центральных граней, которая встречала всякого на пути к порогу, красной картой Европы.
Простирающийся над входом, контрастируя своей подлинностью с иллюзорно изображенными окнами мнимого строения, обширный застекленный навес открывал доступ яркому лучу света, который, будучи испущен электрической лампой с рефлектором, укрепленной на самом верху одной из железных поперечин каркаса прозрачной крыши гигантской клетки, косо падал на кричаще яркую географическую карту, будто солнце бросило туда свой луч, невзирая на облако, которое в данный момент его скрывало.
Перед входом в нескольких шагах от портала расположился человек в трауре, укутанный будто для прогулки в лютую стужу, с чем контрастировала летняя ливрея стоявшего рядом с ним юного грума.
Помощник, которого только что, во время нашей стоянки около больного, мы видели на заднем плане направляющимся направо, неожиданно вышел из замощенного плитками холла и затем, повернувшись к нам спиной, быстро зашагал, удаляясь от нас по прямой линии вдоль фасада до самой его дальней оконечности, за которой и исчез, свернув налево. Вытянув шеи, мы могли заметить, как он подбегает к фокальному застенку.
Одетая в элегантный и легкий купальный костюм, красивая молодая женщина, чарующей формы ногти которой сверкали, как зеркала, при любом движении пальцев, в свою очередь вышла из холла, по пятам преследуемая стариком в форменной гостиничной ливрее, который, едва переступив порог, остановил ее, вручив письмо.
Несмотря на чайную розу, которую она держала за середину стебля, именно правой своей рукой, менее занятой, чем другая, сжимавшая зонтик и перчатки, молодая женщина взяла конверт, на котором благодаря нашей близости мы заметили слово «пэресса», написанное в отличие от всех остальных красными чернилами.
Заметно взволнованная какой-то деталью надписи, обворожительная особа, вросшая, казалось, в землю, содрогнулась и из-за этого укололась шипом на зажатом в этот момент между конвертом и большим пальцем стебле.
Казалось, вид крови, которая внезапно запятнала стебель и бумагу, по таинственной причине впечатлил ее сверх всякой меры, ибо она, ужаснувшись, выпустила из руки оба смоченных красным предмета, а затем, замершая, оцепенев в неподвижности, принялась разглядывать свой большой палец, теперь наполовину распрямленный.
Благодаря слуховому оконцу, устроенному в прозрачной стенке, до нас донеслись сказанные ею слова: «В луночке… вся Европа… красная… целиком…»; они вытекали из того, что изображенная на стене карта, сверкавшая под мнимым солнечным лучом в воздухе у нее за спиной, представилась ее взору отраженной в белой луночке ее столь поразительно зеркального ногтя.
Сразу же после их падения старик попытался поднять с земли окровавленные письмо и цветок. Однако, будучи на вид не менее восьмидесяти лет от роду, он не обладал уже нужной, чтобы до них дотянуться, гибкостью. Тогда, устремив взгляд на грума, он бросил романтически звучащее слово «Тигр», указывая на тротуар пальцем.
Юноша послушно подобрал обе невесомые вещицы, намереваясь тут же отдать их владелице.