Это приезжала какая-то эсэсовская комиссия констатировать смерть: старинная формальность родом из тех далеких времен, когда требовалось, чтобы врач подтвердил кончину казненного. Формальность, ныне — на его счастье — поверхностная. Едва автомобиль отдалился, он понял, что не один ждал этой минуты: ожили караульные, а тот, который преграждал ему доступ в овраг, громко объявил, что отправляется к своим товарищам наверх выпить водки. Вот так перед ним открылась дверь, ведущая туда, куда его и подталкивал инстинкт. Он подождал, пока часовой, ломая кусты, взбирался по склону, и встал на четвереньки, запрокинув голову, чтобы темное пятно волос закрывало светлую шею, чтобы смотрящим сверху казаться как можно меньше. И в таком неудобном положении двинулся туда, где овраг сужался, образуя тесную, укрытую тенью расщелину.
Ему было ясно, что на этом этапе побега главное условие успеха — бесшумность. Ступать надо так, чтобы самому быть неслышимым, одновременно слыша всё. Он не представлял себе, как это трудно. Звери, прислушиваясь, останавливаются не только для того, чтоб не мешали собственные шаги, но и чтобы не делать ничего лишнего, отвлекающего внимание, сосредоточиться на одном органе чувств. Помалу и ему удалось (сломав в себе естественный, человеческий ритм) достичь минимальной скорости движений в сочетании с непрестанным напряжением чувств.
По пути его рука наткнулась на предмет, настолько неуместный среди гладких тел, что в первое мгновение он испугался, будто коснулся чего-то живого. (А был это всего лишь валёк от повозки.) На некоторое время этот предмет стал спутником его одиночества — ведь теперь он смог сказать себе, что всякий, кто станет у него на пути, погибнет. Разумеется, его решительность была символической. (До сих пор любая встреча с человеком грозила смертью только одной стороне — ему.) Но почувствовал он себя бодрее, как, вероятно, солдат, который со штыком наперевес идет на врага, не очень понимая, сколь невелики его шансы. Просто от радости, что в кулаке зажат какой-то предмет, мышцы обрели первобытную уверенность.
Приближаясь к месту, откуда, по его представлениям, недавно ушел караульный, он не мог отогнать страх перед поджидающей его там ловушкой, хотя понимал, что ловушки ему расставляет собственное воображение.
Вот тут он разочаровался в своей интуиции. Она неправильно подсказала ему расстояние, и ощущение опасности, заставившее заколотиться сердце, возникло раньше времени: в том месте никого и не было, караульный стоял метров на пятнадцать дальше — там, все еще замирая от страха, он увидел вытоптанную траву, несколько загашенных окурков на тропинке и раздвинутые, с взъерошенными листьями, кусты, сквозь которые продирался, карабкаясь наверх, часовой. Ошибка эта позволила ему полностью избавиться от опасений: сегодня он даже не сумел бы вспомнить, как добрался до конца тесной расщелины и вышел на открытое пространство. Весь путь проделал как ни в чем не бывало, будто сотый раз в жизни.
По росистому лугу он сбегал вниз так легко, словно опирался голыми подмышками на ветер. Перед ним и рядом, вспугнутые его шагами, умолкали лягушки, а затем вновь отзывались позади, обеспечивая ему надежную охрану. К пруду, точно зрачок поблескивающему в камышах, он бросился, как загнанный зверь. Пил, то лежа на животе, то стоя на коленях, минутами теряя сознание, и взамен получал… не силы, нет, только ощущение беспредельной усталости. Ничто не сравнится с тем физическим наслаждением, которое испытываешь, утоляя жажду. И если несколько часов назад, обретя способность мыслить, он понял, что жив, то сейчас впервые почувствовал, что его жизнь принадлежит ему и ничего лучше этого быть не может.
Когда погодя (налившись водой до предела, но все еще ощущая неудовлетворенность клеток, до которых вода не успела дойти), с тяжело бьющимся, едва справляющимся с внезапным приливом жизни сердцем, он поднял взгляд, то увидел восходящую луну, огромную, быстро, прямо на глазах, поднимающуюся из-за горизонта, резко вырывающую из мрака пейзаж.
Он, как зверь, огляделся по сторонам. Стена холмов отступила, но не исчезла: там, откуда он убежал, они были еще погружены в глубокую темноту; края изломанной линией соприкасались с усыпанным звездами небом; далекие леса, поля и деревни выглядели как бесцветный негатив, холодный и угрожающий. Пейзаж впереди спускался к четко обозначенной сверкающей границе лунного света. Оттуда веяло сыростью и доносилось неумолчное кваканье, показавшееся ему легким, спокойным дыханием свободы.
Он решил и дальше идти в ту сторону. Это был самый прямой путь, уводящий от разлога, что показалось ему весьма убедительным аргументом в пользу инстинкта, который упорно толкал его в том направлении. (Впрочем, после того как интуиция уже один раз его обманула, он стал осторожнее и каждое решение проверял разумом.)
Тут воспоминания обрываются и продолжаются с того места, когда его переживания вновь обострились. Это было уже под утро, после ночи, проведенной в поле, среди хлебов. С первыми лучами солнца он почувствовал себя отвратительно, как червяк, которого зной застиг на поверхности земли. Ночь еще кое-как прикрывала его наготу, но с наступлением дня перед ним со всей жестокостью встал вопрос: каким образом вновь заполучить шкуру, то есть естественный для человека покров — одежду?
Одетый понятия не имеет, что за проблема нагота! Только сейчас, на рассвете, он осознал, что его безжалостно лишили собственности, без которой жизнь — фикция. Как же он мечтал раздобыть хоть какое-нибудь тряпье, чтобы сойти — пускай с большой натяжкой, пускай только при благоприятных обстоятельствах — за человека на своем месте, купающегося, загорающего, добывающего торф либо обжигающего кирпичи!
На околице первой попавшейся на пути деревни, в дюжине шагов от хаты, отбившейся от общего стада строений, он присел за обтоптанным курами кустом на опасной границе, близ живущих здесь людей.
Из-за куста он внимательно наблюдал за домом и двором, крепко сжимая в руке валёк, готовый на любой — он сам не знал какой, — даже абсолютно бесчеловечный поступок. К счастью, собак в этом крестьянском хозяйстве не было. Только горластый петух, проснувшись, пел в запертом хлеву, всякий раз возвращая его к реальности и напоминая о дождях и собственной наготе. Странные он там пережил минуты. Пробуждение мира живых, не знающих ежеминутной опасности людей с их повседневным коловоротом забот и хлопот — в двух шагах от него, голой твари, прячущейся в кустах бузины, так близко к нормальной жизни и вместе с тем так от нее далеко. Словно бы рядом с обычным миром был другой, его мир, в котором влачат подобие жизни проклятые, страдающие существа, мечтающие вернуться в человеческое сообщество: стать одним из тех, кто запрягает лошадей, пашет или обрубает сучья!
И вот, когда он убедил себя, что готов на всё, вместо врага, с которым предстояло померяться силой, появилась маленькая босоногая девочка; она бегом пересекала двор, видимо, с намерением выпустить распевшегося петуха из хлева. Тогда он, раздвинув ветки, самым громким шепотом, на какой только был способен, позвал: «Девочка! Я бедный человек, брось мне какое-нибудь тряпье одеться», — и зажмурился, будто нанося смертельный удар. А когда спустя несколько секунд открыл глаза, девочки уже не было. Но погодя он снова увидел ее, взглядом указывающую на куст, за которым прятался, женщине, что стояла, скрестив руки на груди, и с крестьянской смекалкой избегала смотреть в его сторону. Потом женщина обошла кругом хату и скрылась внутри. Нетрудно вообразить, как бесконечно тянулось время до той минуты, когда, проходя мимо него, она уронила на землю драные штаны и рубаху.
Он оделся и бросил валёк в кустах. Отдаляясь спокойным шагом, в какой-то момент почувствовал, что сейчас за ним, в свою очередь, наблюдают чьи-то глаза. Приостановился и оглянулся, медленно поворачивая голову и скользя взглядом по земле, стараясь случайным резким движением не нарушить покой погожего утра. Ему почудилось, что женщина в темном оконце повела рукой, будто чертя в воздухе крест, как это делают христиане, отводя беду или кого-то благословляя.
Весь тот первый день, пока не смерклось, он просидел в пшеничном поле, грызя зерна, которые вылущивал из колосьев. И тогда, впервые после возвращения в мир живых, вспомнил о присутствии в своей жизни другого человека — жены. Это открытие так его потрясло, что он вдруг почувствовал, как расширяется (и значительно расширяется) доступное ему жизненное пространство. Впервые после возвращения ощутил, что его сознание обогатилось: в нем появились воспоминания. Теперь собственное существование словно бы задним числом обретало смысл; вместе с робкой надеждой на то, что когда-нибудь им еще удастся пожить вместе, замаячили перспективы на будущее. Он перестал быть простейшей бесчувственной клеткой, ни на что не способной, заботящейся только о выживании.
С новым багажом эмоций — который увеличивался, охватывал всё новые круги друзей, знакомых и проблем, но нисколько его не обременял, а, напротив, окрылял, — он в тот же вечер двинулся в сторону границы.
Продолжение его истории — всего лишь путевой дневник. Он шел ночами, при свете луны, напрямик, ориентируясь на звезды. Каждый вечер, направляя стебелек травы на Полярную звезду, используя глаз как видоискатель компаса, определял, где север. Ноги требовали идти на юг. В той стороне лежала венгерская граница.
Это история человека, который — один из немногих — избежал гибели случайно. В обстоятельствах массового уничтожения случайности возможны, исключение показывает, скольких потребовалось убить, чтобы одному-единственному чудом удалось спастись.
Как же стыдно вспоминать то немногое, что мне было известно о его жене, когда она жила среди нас. Ее жизнь — по сравнению с его жизнью — текла словно бы в обратном направлении. До места, откуда он ушел, разминувшись с пулями, она дошла, теряя шансы один за другим; а каких нечеловеческих усилий стоила борьба за каждый шанс ему, которому не от кого было ждать помощи…
Ее не удалось спасти от смерти здесь, на воле, в условиях, о которых многие тогда не смели и мечтать! Я испытываю чувство какого-то коллективного стыда; такое чувство рождается, когда каждого по отдельности ни в чем нельзя упрекнуть, однако все виноваты в том, что недостаточно поступились личной безопасностью, не нашли способа, хотя бы в дозволенных нам пределах, защитить чужую жизнь.
Насколько же легче ей было бы спастись, не будь она обречена на пребывание в узком кругу людей, которым могла доверять, но которые — в силу своего политического прошлого, конспиративной деятельности или симпатий — были для нее наихудшим, наименее безопасным прикрытием.