И спокойно подумать. Но спокойно думать, сидя рядом с ним, у нее почему-то никак не получалось. Хотя опасность для его жизни уже миновала.
"…Господи, ну за что мне это? Вокруг полно мужчин — внимательных, чутких, добропорядочных, с деньгами, с положением, готовых бросить все это к моим ногам. Почему, за каким чертом мне нужен именно этот чумовой мужик?..
Сколько можно тлеть ожиданием/отчаиваясь от бесконечного ряда чужих телефонных звонков — не он… Изнывать от страха, что больше не позвонит, потому что заработал наконец такую «производственную травму», после которых уже не звонят. И начинать жить, лишь вновь слыша в коминсе отрывистый голос:
«Через полчаса заеду. Жди». Понимая, что снова ранен, потому и едет. Но ведь жив! Но ведь едет!"
Как, оказывается, ей немного надо. Ну и ладно, пусть не будет у нее семьи — да какая с ним семья? Спокойная работа, дети, телешар по вечерам, уик-энд на «люксе-экстра»? Это не про него. Глупо и мечтать. Хоть бы просто появлялся почаще, не только ради ее профессиональной помощи. Сидел бы напротив. Говорил — все равно о чем. Улыбался. Был близко. Обнимал…
Женевьева закрыла глаза: сердце забилось чаще. Она знала его тело, как не знает иная любовница, — каждую впадинку, каждый шрам, даже не ею залеченный. «Свои» она могла бы отыскать на нем с закрытыми глазами. К «чужим» относилась с некоторой ревностью и никогда о них не спрашивала: как поинтересуешься у мужчины, самая большая ласка от которого — дружеский поцелуй на прощанье: «Откуда у тебя этот длинный шрам на бедре?..» У любого другого пациента она так и спросила бы, не поведя и бровью. У Дика — не могла. Терялась. Просто не знала, как к нему подступиться. С чего начать. Она не умела делать первый шаг в отношениях — да в этом никогда и не было нужды:
все мужчины поголовно, даже старые грибы, сразу начинали за ней ухаживать. Дик — нет. Никогда. Тут необходимы были какие-то намеки с ее стороны. Одному богу известно, с каким трудом они ей давались.
Вот и сегодня… Она перевезла его после операции в свою спальню. Намек более чем прозрачный. Прозрачней некуда. И теперь ожидала его пробуждения, понятия не имея, как он среагирует, когда проснется. Но должен же как-то среагировать!..
Может быть, сегодня что-то изменится. Может быть…
* * *
Ронин проснулся с болью в груди, не покидавшей его все время сна. Или беспамятства?.. Не вдруг разберешься. И с гнетущим ощущением беды — словно над изголовьем висела на волоске пудовая кувалда. Сочетание оказалось настолько неприятным, что заставило сразу открыть глаза и сесть.
Кувалды не было. Вокруг что-то бело-розово-воздушное, складывается впечатление, будто проснулся в раю.
Пушистое облако, на котором он сидел, оказалось огромной кроватью в спальне, выдержанной в пастельных тонах, размерами с маленькую залу. Незнакомое место не вызывало ощущения опасности, возможно, потому, что в кресле неподалеку спала женщина. Тонкие запястья, пепельные волосы. Теперь он вспомнил все. Вспомнил, к кому он ехал.
— Жен!
Она не услышала.
Ронин огляделся в размышлении. Утонченная роскошь. Простота, возведенная в совершенство. Минимум предметов. Ничего лишнего — в том числе нет и его одежды. Хотя для него она была бы сейчас вовсе не лишней. Пойти, что ли, поискать? Вставать-то все равно надо.
— Не вставай.
Она поднялась и, подойдя, села рядом на край кровати. Настойчивым движением руки уложила его обратно на подушку.
Острая грудь под белой блузкой.
— Тебе идет белое.
Спокойная улыбка с ее стороны:
— Ради этого, конечно, стоило становиться хирургом.
Она слегка прикоснулась пальцами к его груди, ближе к плечу, где болело, — к месту выхода луча, залепленному круглым пластырем. Ею же после операции и залепленному.