В Вене мы вначале попробовали получить транзитную визу прямо в отделе иммиграции аэропорта, но нас вежливо, но вполне определенно послали в посольство в Москву. Поскольку в Москву было тоже уже не попасть, пришлось смириться со своей судьбой и отказаться от надежды увидеть венские улицы и воды Дуная. Вместо этого мы отправились в центр обслуживания пассажиров и там после долгих пререканий нам все-таки переоформили багаж на Гонконг. Затем мы зарегистрировались на гонконгский рейс и предались вынужденному безделью, ибо до посадки у нас оставалось еще пять часов. Точнее, бездельничал только я; Лев уселся писать свой доклад, поскольку не удосужился сделать это дома. Поистине, нет худа без добра. Я же принялся слоняться по транзитной зоне аэропорта и за два часа изучил ее в деталях. Чашечка относительно приличного кофе с венской выпечкой завершила мои похождения, после чего я уселся на скамейку близ магазина «Caviar House», в котором по совершенно безумным ценам продавалась иранская (не российская!) черная икра и всякие приспособления (ножики и прочее) для правильного ее потребления. Поскольку ни икра, ни тем более приспособления не были мне нужны, я предался самосозерцанию. В ходе оного я обнаружил, что хотя мое противоестественное влечение к контакту с Андреем Королевым несколько ослабло, но тем не менее никуда не делось. Мне даже захотелось вот прямо сейчас из Вены позвонить ему и сказать… Впрочем, что мне хотелось ему сказать, я так и не понял, а потому отменил и звонок. Наконец объявили посадку, я нашел Льва Петровича, и мы вместе отправились в наш «Боинг» компании «Лауда Эйр».
Полет в Гонконг мне запомнился прежде всего тем, что нас закармливали, причем очень вкусной и сытной едой. Нас кормили, когда мы пролетали над Болгарией и Турцией, нас кормили, когда мы летели над Бирмой, и нас снова кормили после вылета из Бангкока, где у нас была кратковременная посадка. В последнюю кормежку я с трудом заставил себя поесть, ибо был еще вполне сыт, но очень хотел пить, а когда хочешь пить, то еда уж вовсе не к чему.
На электронной карте в передней части салона было видно, что мы аккуратно облетаем Камбоджу прямо по пограничной линии, не вторгаясь в ее воздушное пространство. Полоска Вьетнама, Южно-китайское море, и пилот объявляет снижение перед посадкой в городе Гонконге, называемом на нормативном китайском языке Сянганом, — Порту Ароматов. Крыло самолета пронеслось прямо над бирюзовой морской волной, возникла и исчезла то ли бухта, то ли залив с живописными островками и рыболовным суденышком «Принцесса Востока», легкий толчок, и вот мы уже покидаем чрево нашего «Боинга». Сянган, ни хао!
Нас не подогнали к терминалу, поэтому надо было выйти на свежий воздух, сесть в автобус и уже на нем доехать до здания аэропорта. Когда я вышел на свет Божий из чрева самолета, то первое, что почувствовал, была волна влажного жара, окатившая меня с головы до ног. Погода была питерская, пасмурная, накрапывал дождик, и я поначалу по наивности решил, что это жар от перегревшегося двигателя самолета. Увы! Уже через минуту от данной версии пришлось отказаться: горячим был сам воздух, Гонконг располагался в настоящей русской парилке. И чувство постоянного пребывания в этой парилке стало моим главным и отнюдь не самым приятным впечатлением от Гонконга. Сказать, что я все время потел, значит не сказать ничего. Я был подобен мокрой курице — никакие платки и салфетки не помогали, и в конце концов я просто перестал вытирать пот, ограничиваясь лишь обсушкой глаз, когда я переставал что-либо видеть или когда их уж слишком щипало. Рубашки после прогулок можно было выжимать, что я и делал. На улице стояла невыносимая жара независимо от того, пасмурным или солнечным был день. И с наступлением темноты я мог петь вместе с оперным князем Игорем: «Мне ночь не шлет надежды на спасенье». Зато под крышей университета, магазинов, лавочек и гостиницы было просто холодно, благодаря исправно работающим кондиционерам. Этот холод манил, призывая зайти в любую ближайшую лавочку, но и страшил: разгоряченное, мокрое от пота тело становилось легкой и привлекательной добычей для вредоносных микроорганизмов, несущих с собой в лучшем случае ОРЗ, а в худшем — пневмонию. Меня, однако, на этот раз Бог миловал. Но вернемся в аэропорт.
После прохождения паспортного контроля, осуществлявшегося насупленными девами, своим суровым видом, видимо, воплощавшими идею неотвратимости законного возмездия вершителям беззакония, пытающимся проникнуть на территорию КНР и ее особого района — Гонконга, мы с Большаковым вышли в холл, где сразу же увидели европейской внешности даму, державшую в руках транспарант с нашими именами. Вокруг дамы толпились московские коллеги, которые, как выяснилось, прилетели в Гонконг несколькими часами ранее, причем прямо из Москвы (мораль: хочешь ездить на конференции на халяву, то бишь за счет оргкомитетов, — будешь летать в Париж через Сингапур). Нас погрузили в автобус без кондиционера, но с открытыми окнами и повезли в гостиницу. Я наслаждался подлинно китайским запахом — той специфической смесью пряностей и уж не знаю чего, с которой вы встречаетесь везде в китайском мире, будь то континентальный Китай, Тайвань или Гонконг. Наверно, сюда можно присоединить и Сингапур, но в Сингапуре я не был. Впрочем, при тамошнем маниакальном стремлении к чистоте операционной, китайский дух могли и извести… Один мой знакомый австралиец, часто ездивший в Юго-Восточную Азию, говорил мне, что в Сингапуре неприятно чисто, в Бангкоке неприятно грязно, а в Куала-Лумпуре приятно грязно. С материковой части Гонконга, Коулуна, мы переехали на остров и остановились у вполне приличной гостиницы «Charter». После того как нам выдали наш «кэш», суточные, и мы расселились (я получил удобный одноместный номер с одним недостатком: кондиционер работал так, что в комнате было или холодно, как на полюсе, или почти так же жарко, как на улице; пришлось мириться с морозом), настало время для ужина (для начала пошли в «Макдоналдс», с китайской кухней решили разбираться не торопясь и постепенно) и променада по набережной близ сияющих рекламой, как в советском фильме средней руки о разлагающемся капиталистическом Западе, небоскребов.
Утром нас на автобусе отвезли в здешний театральный институт или что-то в этом роде — там обустроилась конференция, — но предупредили, что отныне добираться сюда мы будем сами, на такси или на своих двоих. Из жадности мы выбрали второй способ, о чем я сожалею по сию пору, ибо от прогулок в русской парилке китайского Гонконга ступни у меня покрылись водяными мозолями и передвигаться я мог, только прикусив губу и хромая на обе ноги.
Открытие конференции проходило достаточно пышно. Хотя главным ее устроителем был Баптистский колледж Гонконга, Гонконгский университет и Китайский университет Гонконга также принимали в ее организации активное участие. Были произнесены пышные, но малосодержательные речи о новом тысячелетии, двух тысячелетиях христианства, всемирно-исторической роли евангельской вести и о прочем в том же духе.
Перед началом пленарных заседаний я обнаружил буфет и узнал, что во время перерывов кофе и snacks — печенья, сушки и тому подобное — там дают бесплатно, а во время заседаний — за деньги. Лев Петрович куда-то исчез, и поэтому я один отправился искать свою секцию. Проискал я ее достаточно долго, пока не узнал, что надо выйти на улицу и пройти по набережной до соседнего здания, где следует найти четвертый подъезд. Ну а там я уже быстро сориентировался и обнаружил «Студию Мак-Олей», McAulay Studio, — вот он, наш Маклай, подумал я. Заседание уже началось: выступал, можно сказать, компатриот и единоверец, профессор отец Михаил Постников из парижского Института православной философии и софиологии имени отца Сергия Булгакова. То, что я услышал, меня крайне заинтересовало и даже заинтриговало. Вот краткое содержание его доклада за исключением начала, которое я пропустил.
«Христианство есть завершение всех религий, исполнение всех обетований, учение совершенное и всецелостное. Все религии обретают в нем свою истину как частные моменты всецелой истины и утрачивают свою ложность, которую имели вне его, претендуя на несвойственную им полноту истины. Поэтому все религии истинны во Христе и все ложны вне Христа. Мифологическая школа всегда считала, что борется с христианством, а она оказала ему великую услугу, раскрыв его сокрытые дотоле сокровища. Христос — величайший шаман. Шаман ради своего рода, своего племени нисходит в подземный мир, чтобы найти попавшую туда душу усопшего и вознести ее в горние выси. Христос же, словно шаман всего рода человеческого, сошел в преисподнюю, дабы возвести на небеса все ветхозаветное человечество, всех наших предков-праведников. («Он спустился в техиру, чтобы вывести и вернуть в Свет драконов», — подумал я и аж сплюнул от негодования на самого себя: вот опять лезет в голову совсем не то.) Император Юлиан Отступник, почитатель богов Олимпа и, несмотря на это, истинный, подлинный христианин, когда-то сказал: «То, чего никогда не было, только и существует по-истине, существует в вечности». Как платоник и учитель теурга Ямвлиха, император хотел этим сказать, что только архетип, только идея, эйдос вечны, а отнюдь не так называемые факты эмпирической действительности. Христос сочетает в себе вечную надмирную реальность Эйдоса, Логоса, ибо «в начале было Слово» и реальность исторического факта. Мифологи говорили: «Посмотрите на страдающих богов древнего мира: разве Христос не их копия?» Скажу на это: «Да, он Адонис, он поистине Аттис!» Но если Аттис и Адонис — лишь идеи, эйдосы, архетипы, то Христос — это воплотившийся Архетип, Слово, ставшее плотью. Он — миф, воплощенный в исторической реальности, и исторический факт, ставший мифом! Вместо кровавого тавро-болия — святое крещение, вместо сакрального каннибализма — Евхаристия, ибо Христос — и Агнец, закланный в вечности до начала мира, и проповедник Иисус из Назарета Галилейского, распятый за нас при Понтии Пилате. Все, о чем другие религии грезят, Христос свершает и исполняет, Ему слава и держава во веки веков. Аминь!»
Отец Михаил осенил себя крестным знаменем и приготовился к вопросам. Последних не последовало, и он покинул место докладчика, к которому уже спешил следующий выступающий.
Мой доклад стоял четвертым. Поэтому пока я мог расслабиться и послушать коллег. Вторым выступал христианин-китаец. Будучи протестантом, он тем не менее совершенно отчетливо вторил парижскому софиологу. Тема доклада была сформулирована как «Асексуальность Иисуса в свете гуманистической психологии», а суть его сводилась к следующим тезисам:
1) Иисус никогда не проповедовал аскетизма и безбрачия; место о скопцах «ради Царствия Божьего» интерпретировалось неверно;
2) Вместе с тем Иисус сам совершенно асексуален, несмотря на то что все время окружен женщинами (Жены-Мироносицы, Мария с Марфой и другие);
3) Единственным объяснением этих парадоксов является предположение, что, будучи не только Совершенным Богом, но и Совершенным Человеком (см. решение или орос Халкидонского собора 451 г.), Христос воплотил в себе полноту человечности и был поэтому не мужчиной и не женщиной, а Человеком; Ессе Homo, как сказал Пилат. Разумеется, речь идет не о гермафродитизме, а о состоянии синтеза и диалектического снятия оппозиции «женское-мужское», подобно тому как Ева латентно присутствовала в Адаме на уровне тезиса. Таким образом, мы имеем женственное, скрытое в мужском у Адама (тезис), оппозицию «мужское-женское» у совершившего грехопадение человечества и снятие данной оппозиции у человечества грядущего зона через совершенного Человека Иисуса (синтез). В отличие от вульгарного гермафродитизма, бесполость Иисуса выше, а не ниже полового дуализма. В древних религиях эта идея нашла свое выражение, например, в мифе об оскоплении Аттиса.
Доклад был сделан очень красиво, можно сказать, художественно, и докладчику аплодировали. Со следующего доклада я сбежал, чтобы собраться с мыслями перед своим собственным появлением на арене сей многоуважаемой конференции. За пять минут до того, как, по моим подсчетам, докладчик должен был исчерпать свой регламент, я вернулся в аудиторию. Выступала женщина, вероятно, американка, которая делала достаточно странные заявления:
— …Итак, древние евреи считали собаку нечистым животным потому, что она являла собой смешанный, а не чистый тип: будучи подобной волку, она, тем не менее, служила человеку. Так же и Иисус: будучи Богом, умер за людей. Таким образом, собака может считаться одним из образов или символов Мессии, что чувствовали древние зороастрийцы, почитавшие собаку более других животных…
Поскольку вопросов не было, а кое-кто из присутствующих и вообще скептически ухмылялся, то дама прошествовала к своему месту, а я после провозглашения своей фамилии председателем секции двинулся в противоположном направлении.
Я в своем докладе не собирался сообщать что-то особенное. По правде говоря, мне прежде всего просто хотелось съездить в Гонконг, для чего участие в конференции было хорошим предлогом (как бы я туда еще выбрался?), но позориться тоже не хотелось, поэтому я подготовил вполне добротный текст, который вызвал бы несомненное одобрение Альберта Аввакумовича Л ипкина, если бы тот услышал или прочитал его: доклад был ортодоксально грофианским. Я остановился на корреляции между переживаниями базовых перинатальных матриц и образами Страстей Христовых и Воскресения, приведя довольно любопытную статистику, базирующуюся на клинических исследованиях нашего института. Из этой корреляции с необходимостью вытекал вывод об архетипической природе страстей Господних или, по крайней мере, образа этих страстей как освоенных культурой. Они в полной мере стали выражением древнего архетипа страдания-смерти-воскресения-обновления. Впрочем, это совершенно не означает того, что Иисус не был реально мучим и казнен в Иерусалиме в правление Тиберия; просто эта казнь, став культурно и психологически значимым событием, наложилась на структуры психического, в первую очередь на базовые перинатальные матрицы. (Тут я заметил одобрительные кивки отца Михаила.) Затем я и совсем вторгся в его область, поговорив о дохристианских образах архетипа смерти-возрождения, коснувшись мистерий Кибелы и Аттиса и остановившись подробнее на ритуале тавроболия как мистерии смерти-возрождения (aeternus renatus). Отец Михаил разве что не аплодировал. Вскоре я закончил свою речь, напомнив почтенной аудитории, что переживания базовых перинатальных матриц далеко еще не изучены в полной мере, и подпустив еретическую для грофианства мысль о том, что они не есть выражение базового опыта, а всего лишь удобная привязка определенных структур и состояний психики.
Мне задали несколько вопросов, а богослов из Парижа даже разразился дифирамбами, обратив внимание присутствующих на полное совпадение выводов современной трансперсональной психологии с метафизическими и теософскими положениями софиологии.
На этом утреннее заседание закончилось, и декан психологического факультета Китайского университета Гонконга пригласил всех докладчиков отобедать вместе. На этой трапезе меня особенно впечатлило блюдо под названием «Великий предел», ибо оно точно воспроизводило знаменитый «символ монады» — сил инь и ян в виде каплевидных половин единого круга, причем в данном блюде одна сторона была красной, а другая белой. Вкусовые качества этого кулинарно-космологического шедевра также были вполне на высоте. За обедом ко мне подсел отец Михаил. Оказалось, что он потомок эмигрантов первой волны, по-русски немного читает, но совсем не говорит, и даже философов Серебряного века в основном читал во французских и английских переводах. Внешность софиолога показалась мне примечательной, ибо в нем было что-то от Гурджиева и Рериха сразу, а это, согласитесь, уже делало его персоной запоминающейся. Отец Михаил в течение последних лет несколько раз бывал в России, многое одобрял, но сокрушался по поводу нарастающей американизации русской культуры, с одной стороны, и игнорирования русской православной церковью богословского наследия традиций всеединства и софиологии — с другой. Я вежливо поддакивал ему, но особого желания поддерживать беседу у меня не было.
Во второй половине дня я побродил по разным секциям, где изредка удавалось услышать и кое-что интересное, хотя в целом везде господствовала атмосфера научного туризма: видимо, не мне одному хотелось съездить в Гонконг под соусом участия в престижной международной конференции. Вечером же вся российская публика собралась в недорогом китайском ресторанчике (лапша, пельмени, манты «баоцзы») и отметила прибытие на китайскую землю в ее гонконгском варианте. Лев Петрович рассказал мне, что познакомился здесь с неким коллекционером китайского искусства, англичанином со знаковой фамилией Форсайт, который скоро окончательно возвращается в Англию, оставляя большую часть своей коллекции гонконгским музеям. Этот Форсайт, но, кажется, все же не Соме и не Джолион, почему-то проникся симпатией к русскому профессору и даже пригласил его в сохранившийся от старых времен английский клуб, где Льву Петровичу очень понравилось. Впрочем, особого желания знакомить меня с этим потомком героев Голсуорси Большаков явно не выказывал, да я к сему, по правде сказать, и не стремился. Перед тем как разойтись по своим гостиничным номерам, мы условились завтра конференцию проигнорировать, а вместо нее отправиться осматривать гонконгские достопримечательности.
Следующий день произвел на меня смешанное впечатление кошмара постоянного пребывания в парилке и открытия нового мира. Равным образом и сам Гонконг предстал передо мной в двух сосуществующих ипостасях — огромного магазина, супермаркета размером с Москву, и города Александра Грина.