— Это кости, что ли? А мы их собаке дали. С тех пор уж лет пять прошло. И собака та давно издохла.
Рафферти машинально взял шляпу и медленно, как сомнамбула, направился к двери, бормоча:
— Спасибо, мистер Олсоп, вы были очень любезны, мистер Олсоп, благодарю за внимание, мистер Олсоп.
Выйдя на крыльцо, Рафферти нахлобучил шляпу и начал спускаться по ступенькам, тупо глядя под ноги. Он был уже у калитки, когда из дома выбежал мистер Олсоп, на ходу стирая пыль с обшарпанного кожаного футляра.
— Куда же вы, мистер Рафферти? Посмотрите! Вот мой фотоаппарат! Я нашел его под кушеткой.
Белый стул был без спинки, и я почувствовал, что дрожу от напряжения. Я пробыл здесь уже почти час, и за все это время он ни разу не пошевелился на своем тесном ложе. Может быть, поэтому простыня была совершенно несмятой, как если бы под ней лежал не человек, а покойник.
— Нет смысла, — сказал он утомленно. — Ни малейшего смысла во всей этой истории…
Я хотел возразить ему, но почувствовал, что мне просто не справиться. Он немного помолчал, потом снова заговорил, без всякой связи с предыдущим:
— Все, что мы называли субъективной жизнью, все это, в сущности, нечто нереальное… Как, например, нереальны облака, отражающиеся на глади озера. Когда ветер поднимет зыбь и отражение исчезнет, это ведь не значит, что исчезли и сами облака… Все, что в тот миг произошло на поверхности озера, смерть без смысла и значения…
— И все-таки надо жить, — возразил я машинально.
— Зачем?
— Потому что это естественно…
— Очевидно, ты прав, — сказал он неуверенно. — Естественно, но безрадостно. Появляешься из ничего, существуешь и снова превращаешься в ничто. Другое дело, конечно, если достигнешь какой-то цели, в которой заключается весь смысл твоей жизни…
Я молчал. В комнате, большой, светлой, незаметно стемнело, откуда-то донесся далекий гул. Только его лицо оставалось все таким же белым, с чистыми, гладко выбритыми щеками и вздрагивающими рыжеватыми ресницами. Он перевел взгляд на окно и тихо сказал:
— Будет гроза, тебе надо ехать…
— Ничего, — ответил я. — У меня машина, ничего…
— Нет, ты иди… На шоссе будет скользко, это опасно…
Действительно, оставаться здесь дольше не было смысла.
Я чувствовал, как начинает рушиться даже то немногое, что мне с таким трудом удалось укрепить в нем. Я встал и бодро протянул ему руку, но он вяло улыбнулся и не подал своей.
— Иди, иди!
Доктора Веселинова я еще застал в кабинете; он сидел, склонившись над рентгеновскими снимками. Один из снимков, который он держал в руках, неизвестно почему напомнил мне далекую, рассеянную в черном мраке галактику.
— Ну, как по-вашему, ему лучше? — спросил он, не поворачивая головы.