Первая посадка моего самолета — в Иркутске.
В аэропорту жарко, пыльно, пусто. В воздухе разлита не то чтобы нега, а скорее просто лень. Сонны и ленивы служительницы храма воздушных перевозок, клюют носом сомлевшие милиционеры, продавщица сувенирного киоска, торгующего пузатыми бурятскими вазами, с ненавистью смотрит на уныло бредущих мимо нее пассажиров, и во всем ее облике виден вопрос: «Зачем я здесь? Чего им всем от меня надо?»
Взлетели мы, однако, точно по расписанию, без задержки.
Очень красив Байкал, когда смотришь на него сверху, из окна самолета. Байкальская вода имеет какой-то необыкновенно глубокий синий цвет. Вообще, я давно заметил, что очень холодная вода имеет несколько другой цвет, более насыщенный, что ли. Ах, про Байкал можно было бы написать не одну восторженную страницу. Бывал, бывал я на его берегах и с иркутской, и с бурятской стороны, плавал по его волнам, ловил омуля сетями (не браконьерствовал, нет, ловил по разрешению: для научных ихтиологических исследований) и даже около двух часов провел однажды в байкальской холодной воде, забивая в дно какую-то трубу. Впрочем, к описываемому мною здесь путешествию это никакого отношения не имеет.
Точно по расписанию самолет приземлился в Хабаровске. Здесь мне предстоит пересадка на самолет, следующий в Южно-Сахалинск. Рейсов на Сахалин довольно много, то ли пять, то ли даже семь, но что творится возле окошка диспетчера по транзиту! Что вообще творится в аэропорту и прилегающих к нему окрестностях! Впрочем, тот, кто летал транзитом через Хабаровск на Сахалин, Камчатку, Командоры и в Приморье, сам прекрасно знает, что такое Хабаровский аэропорт летом, тем же, кто не бывал там, рассказывать бесполезно — не поверят.
Внутри аэровокзала жарища и вонь такая, что кружится голова. Даже мухи, которые вонь и жару испокон веку любили, и те тут, кажется, подохли. Но люди живут. С кулями поклажи, с ошалевшими детьми, с охрипшими от постоянного крика младенцами. Возле диспетчера по транзиту стоит плотно сцементированная толпа. О том, чтобы протиснуться внутрь ее, нечего и думать, страшно даже подойти. Какой-то озверевший потный мужик в шляпе и галстуке, сбившемся набок, свирепо орет своим детям, мальчику лет семи и девочке лет четырех:
— Две бутылки лимонаду я вам дал, и чтобы отсюда, от вещей, — ни шагу! Что бы ни случилось! Сколько бы я ни отсутствовал! Понятно?! Сидеть здесь!
— А если пописать захочется? — испуганно спрашивает девочка.
— Писать в штаны! — кричит мужик и, погрозив пальцем детям, летит к очереди транзитников.
Все туалеты, разумеется, заколочены досками — в аэровокзале давно засорена вся канализация и нет воды. К двум ларькам, где продают кое-какую снедь и (это главное!) питье, стоят многочасовые очереди. Осатаневшие продавщицы покупателей только что не бьют: ругают матом, обвешивают и обсчитывают едва ли не вдвое, но, доведенный до последней крайности, пассажир готов на все ради куска бледной, небритой курицы и бутылки пива или ситро.
Вся растительность на привокзальном скверике вытоптана. Деревья стоят унылые, с пожухлыми листьями. Оно и понятно — земля вокруг них тверда, как камень. Повсюду, насколько хватает глаз, стоят бивуаком пассажиры, живущие здесь, наверное, далеко не первый день. На клумбе, что разбита на привокзальной площади, какой-то неопрятный мужик с хворостиной пасет цыплят. Рядом стоит клетка, в ней он, видимо, и надеется довезти их до дома. Мужик с цыплятами — местная достопримечательность, летит он куда-то на север Камчатки и живет здесь уж вторую неделю.
— Это еще что! — машет рукой в сторону пастуха веселый нетрезвый дедок. — Тут намедни один с ящиком ходил. За рупь час посидеть давал. На ящике.
— И что же? — заинтересовался я. — Неужто платили?
— А ты, милый человек, постой на ногах денек-другой, а я потом посмотрю на тебя, — смеется дедок. — Тут не только рупь, червонец отдашь.
— И никто не побил его за эту коммерцию?
— И-и, милый, — сплюнул дедок, — если тут всех бить, кого надо, за это вот дело... — Он не договорил и пошел прочь, но потом вдруг вернулся: видно, хотелось ему поговорить. — Ведь было уж все это, парень, было... В двадцатых годах, но только на железной дороге. Там тоже и неделями жили, и теплушки с ходу брали, и арапов всяких насмотрелись — во! — Он рубанул себя ребром ладони по горлу. — Транспорт меняется со временем, а больше — ничего. Ну и еще, конечно, надобность.
— Какая надобность? — не понял я.
— Обыкновенная, — развел руками дедок. — Раньше человек за какой надобностью по железной дороге ездил? За крайней. А теперь? О!.. Вот я, к примеру, в дом отдыха еду, отдыхаю то есть, вот уже четвертые сутки отдыхаю. — Он опять сплюнул, махнул рукой и пошел прочь.
К вечеру в этом аду я нашел наконец оазис. Им оказался кинозал; там были, разумеется, сидячие места, покой, относительная тишина и даже почему-то прохлада. Чудом проник в этот благословенный уголок и просидел в нем десять часов кряду. Фильм конечно же никого не интересовал — все пассажиры спали. Каждые два часа киномеханик будил «зрителей» и собирал с них деньги за билеты. В программе у него было два фильма: один хороший, другой плохой. Первый, хороший, назывался «Ход конем» — тихий и почти без музыки, другой же — просто напасть — «Живые и мертвые», со стрельбой, взрывами и криками «Ура!». Сперва «зрители» пытались уговорить механика вообще «никакого кина не крутить», причем предлагали за это приличную взятку, но механик оказался, к сожалению, неподкупен. Впрочем, его все-таки уломали показывать только тихий «Ход конем». Правда, и тут он для приличия покочевряжился, но, сжалившись над детьми, согласился.
Утром я предпринял отчаянную попытку улететь, и она мне удалась. Весь вчерашний день я провел недаром: наблюдал обстановку, взвешивал шансы, разрабатывал стратегию.
Обстановка была крайне сложной. Едва только по радио объявляли посадку на рейс восточного или северо-восточного направления, как сотни людей с вещами и детьми бросались к «накопителю» (замечательное слово, особенно для этих вот условий), и тут уж было совершенно не важно: на этот рейс у тебя билет, на другой ли; за сегодняшнее, вчерашнее, завтрашнее число или, может, недельной давности; проходил ты регистрацию, сдавал багаж или нет, все пустяки, все мелочи. Главное, прорваться сквозь заветные двери: назад никакая сила тебя уже вытолкнуть не сможет.
Я нашел какую-то совершенно отчаявшуюся тетку с двухлетним малышом и огромным чемоданом и предложил ей свою помощь. Взяв малыша на руки, я стал пробираться сквозь толпу, следом за мной двигалась тетка с чемоданом. Теперь, с пацаном на руках, я имел полное моральное право работать локтями и всем телом, как угодно, да и народ, пусть нехотя, ворча и ругаясь, но человека с ребенком вперед все-таки пропускал. Я же при этом не чувствовал никаких угрызений совести: без меня эта тетка сидела бы здесь до второго пришествия.