ЭЛУРИЯ
Вот он и узнал название городка. Элурия. Приятное на слух, но и в чем-то зловещее. Но, резонно рассудил Роланд, в такой ситуации любое название может показаться зловещим. Он повернулся, чтобы уйти, и тут заметил дверь, запертую на деревянный засов.
Шагнул к ней, остановился, потом достал из кобуры большой револьвер. Постоял несколько секунд, задумавшись (Катберт, его закадычный друг, не раз говорил, что соображает Роланд медленно, зато всегда принимает правильное решение), свободной рукой отодвинул засов. Открыл дверь и тут же отступил на шаг, ожидая, что на него вывалится тело (может, и шерифа Элурии) с перерезанным горлом и вырванными глазами, виновник ПРАВОНАРУШЕНИЯ и жертва НАКАЗАНИЯ…
Никто не вывалился.
За дверью обнаружилось с полдюжины грязных роб, которые, вероятно, полагалось носить арестованным, два лука, колчан со стрелами, старый, ржавый мотор, ружье, из которого уже лет сто как не стреляли… и швабра. То есть, по разумению стрелка, ничего интересного. Чулан как чулан.
Роланд вернулся к столу, раскрыл регистрационную книгу, пролистал. Даже страницы были теплыми, словно лежала книга в духовке. С другой стороны, по температуре кабинет шерифа если и уступал последней, то лишь на несколько градусов. Если бы Главной улицей Элурия отличалась от большинства других городков, Роланд ожидал бы найти в регистрационной книге множество преступлений против религии и, соответственно, записей о наказаниях грешников. Но соседство церкви Иисуса с двумя салунами указывало на то, что церковники мирились с человеческими слабостями.
Самая последняя гласила:
Суд, как догадался Роланд, состоялся на двенадцатый день Полной Земли (в Элурии, видать, отказались от обычных названий календарных месяцев). Стрелок решил, что запись эту сделали в регистрационной книге незадолго до того, как на койке в камере появилось кровавое пятно, то есть Чес. Фриборн, конокрад, скорее всего уже прошел свою тропу до конца и ступил с нее в пустошь.
Роланд вновь вышел под яркое солнце, к колокольному перезвону. Топси печально взглянул на стрелка и вновь опустил голову, словно надеялся найти в уличной пыли что-то съедобное. Хотя едва ли ему хотелось пощипать травку.
Стрелок взялся за вожжи, стряхнул ими пыль с вылинявших джинсов и зашагал дальше. Деревянное постукивание становилось все громче (выходя из кабинета шерифа, Роланд не убрал в кобуру револьвер), и, подходя к городской площади, где в лучшие времена, вероятно, располагался рынок, он наконец-то уловил какое-то движение.
У дальнего конца площади Роланд увидел длинный желоб, выдолбленный из железного дерева (в этих местах оно называлось секвойей). В лучшие времена вода в желоб поступала из ржавой металлической трубы, которая висела над южным краем желоба. С желоба, примерно посередине, свешивалась нога в штанине из серого материала и изжеванном ковбойском сапоге.
Жевал сапог здоровенный пес, с шерстью чуть более темной, чем парусина штанины. Роланд решил, что пес давно бы стянул сапог, но от жары нога, видать, сильно раздулась, поэтому псу не оставалось ничего другого, как зубами расправляться с препятствием. Пес хватал сапог и тряс из стороны в сторону. То и дело каблук соприкасался с деревянным желобом, и глухой стук разносился по площади, долетая и до ворот. Так что стрелок не сильно ошибся, подумав, что кто-то стучит по крышке гроба.
Топси в очередной раз натужно чихнул, и, когда пес обернулся на звук, Роланд понял, почему тому приходится жевать сапог: пес сломал переднюю лапу, которая потом неправильно срослась. Он и ходил с трудом, а о прыжках пришлось просто забыть. На груди пса Роланд увидел полоску грязно-белой шерсти. А на ней — крест из черной шерсти. Собака Иисуса, может, пришедшая к дневной проповеди.
Впрочем, Роланд не заметил ничего религиозного ни в рычании, вырвавшемся из пасти пса, ни в злобном взгляде налитых кровью глаз. Пес вскинул морду, оскалив внушающие уважение зубы.
— Остынь, — бросил псу Роланд. — Пока я добрый. Пес попятился, уперся спиной в свисающую с желоба изжеванную ногу. На приближающегося человека он взирал с опаской, но не собирался сдавать позицию. Револьвер в руке Роланда его не пугал. Стрелка это не удивило: должно быть, пес никогда не видел револьвера и полагал, что он ничем не отличается от дубинки, которую можно бросить только один раз.
— Говорю тебе, проваливай, — добавил Роланд, но пес не шевельнулся.
Роланд мог бы застрелить пса, проку от него не было, собака, вкусившая человечины, ни на что уже не годится, но стрелять не хотелось. Убийство единственного в городе живого существа (если не считать поющих насекомых) могло накликать беду.
И он выстрелил в пыль у здоровой передней лапы пса. Грохот выстрела разорвал сонную тишину жаркого дня и на какие-то мгновения заглушил насекомых. Пес-таки мог бегать, пусть и на трех лапах. В сердце Роланда даже шевельнулась жалость к несчастному животному. Он остановился у перевернутого фургона (на нем вроде бы тоже виднелись следы крови), оглянулся и завыл, отчего волоски на шее Роланда вздыбились еще сильнее, А потом пес обогнул перевернутый фургон и, прихрамывая, затрусил по проходу между домами. Как догадался Роланд, к воротам на выезде из Элурии.
Ведя за поводья умирающего жеребца, стрелок пересек площадь, приблизился к желобу, заглянул в него.
Изжеванный сапог принадлежал не мужчине, а молодому пареньку, на щеках которого только начала пробиваться борода. Тело его действительно раздулось, пролежав не один день под жарким солнцем в девяти дюймах воды на дне желоба.
Глаза юноши, теперь белые бельма, напомнили стрелку глаза статуи. Волосы выцвели от пребывания в воде. Роланд решил, что едва ли ему больше шестнадцати лет. На шее юноши сквозь слой воды поблескивал под лучами солнца золотой медальон.
С явной неохотой, перебарывая себя, Роланд опустил руку в воду, ухватился за медальон, потянул. Цепочка разорвалась, он достал медальон.