— Стой! — Туран ухватил его за соломенные вихры на темени. — Никуда ты не пойдешь.
— Чего это?! — заголосил младший брат. — Пусти! Мне надо!
— Отец сказал, едем к Железной горе.
— Не хочу к горе! — Мика попытался вырваться. — Там старики эти!
Мальчишка не любил Знахарку и ее брата, которого все называли Стариком. Они вечно пичкали его полезными, но невкусными хлопьями из карликовой кукурузы, а старуха еще заставляла открывать рот и высовывать язык, который долго рассматривала. Потом она щупала ему бока и мяла живот Мики сухими сильными пальцами.
— Правильно, к старикам и едем, — согласился Туран.
— Зачем? Не поеду!
Мика — смешной, конопатый, лопоухий. Когда сердится, щеки краснеют, а между бровей пролегают две морщинки, одна короткая, другая длинней. Брат дернулся сильнее, но Туран крепко держал его за волосы — у Мики аж слезы на глазах выступили от возмущения.
— Батя сказал, Знахарка микстуру новую сделала, которая матери может помочь. Надо Знахарке отвести продуктов и забрать лекарство. Прямо сейчас выезжаем. Ты что, не хочешь, чтоб мать выздоровела?
— Ты сдурел! Конечно, хочу! — оскорбился Мика. — Я только ехать не хочу! Я вчера силки…
— На «Панче», — перебил Туран.
— Я… ого! — Мика замолчал, от удивления открыв рот. Потом мотнул вихрастой головой и добавил огорченно: — Не, все равно не могу, дела у меня… Да отпусти ты!
Но Туран не отпустил, зато дал подзатыльник, чтоб не вырывался. Наклонив голову брата влево, вправо, потом вперед и назад, внимательно осмотрел кожу. И вправду — сыпь под кадыком и немножко за ухом. Но из-за такой ерунды ехать к Знахарке? Странно как-то…
— Батя сказал — обязательно едем вдвоем. И к матери перед дорогой велел зайти.
Мика что- то еще возмущенно бубнил, но Турану было не до него. Прикрыв заднюю дверь, он потащил брата по темным коридорам. Оба они не любили ходить в дальнее крыло дома, в комнату, устланную толстыми коврами, приглушавшими звуки шагов. На полу здесь стояла большая старинная ваза, треснувшая, с облетевшей позолотой, над кроватью висели древние картины в резных рамах. А на самой кровати, под лоскутным одеялом, лежала мать. В комнате всегда было закрыто окно, и всегда горела свеча в блюдце на табурете.
Мама казалась старухой, хотя была на много лет младше отца. Она почти выжила из ума, лихорадка изуродовала ее лицо и иссушила мозг.
Верткий Мика, который обычно и минуты не мог усидеть на месте, молча жался к Турану. Братья стали у изножья кровати, непроизвольно стараясь держаться подальше от матери. Темные волосы разметались по подушке, она громко сопела, неподвижно глядя перед собой. Лицо покрывали глубокие морщины — будто трещины в земле. Лихорадка так и называлась — земляной. Болезнь лишала кожу каких-то важных компонентов, та пересыхала и трескалась. Больной постоянно не хватало влаги, она много пила, но нарушенный обмен веществ неотвратимо сводил ее в могилу.
Глядя на сыновей лихорадочно блестящими глазами, мать приподнялась на локте и выпростала из-под одеяла тощую руку.
— Дети мои! — произнесла она с надрывом, и Мика вздрогнул.
В последнее время в голосе матери появилось что-то пугающее, незнакомое, будто вместо нее говорил чужой человек.
— Уезжайте! — сказала эта незнакомая старая женщина. — Уезжайте быстрее. Ну же, ну!
Она вдруг заплакала, зашмыгала острым длинным носом — а ведь раньше он не казался Турану таким уж длинным — и замахала на сыновей руками, будто на цыплят, которых хотела отогнать под навес, потому что в небе показался ястреб.