Посвящается Гит и Минуш
Привыкший встречать путешествующих новобрачных, тайных любовников, эстетов—любителей музейной старины, туристов, заветной целью которых было посещение наибольшего количества памятников за минимум времени, консьерж большого отеля в Венеции, в котором по рекомендации носильщика решил остановиться мой отец, был, должно быть, неприятно удивлен, когда в марте 1920 года в холле этого дворца появилась многочисленная семья Тарасовых. С озабоченными лицами, в помятой, запылившейся одежде, с бедными, перевязанными бечевками чемоданами, страшно усталые, почти без денег мы прибыли из России.
Спасаясь, наша семья вынуждена была бежать через сотрясаемую большевистской революцией страну. Следуя за Белой армией, после ее поражений и отступлений, мы в конце концов оказались в Новороссийске, на берегу Черного моря. Однако город уже был окружен восставшими войсками. В случае капитуляции судьба «богатых врагов народа» была предопределена. Худшее – немедленный расстрел, лучшее – заключение в лагерях, депортация, принудительные работы. Донос на соседа отменял приговор. Нужно было бежать, пересечь границу, потерять родину, чтобы уцелеть. В то время, когда красные отряды входили в город, мы – в этом хаосе – смогли найти места на борту пассажирского судна «Афон», уже отплывавшего в Константинополь.
В Константинополе благодаря хлопотам в консульствах и временных органах власти, которые правили в Турции с конца войны 1914 года, отцу удалось получить для всей семьи въездную визу во Францию. Первым портом на нашем пути стала Венеция. Когда мы отплывали, лицо матери сияло от счастья. Ей казалось, что мирная Европа даст нам наконец долгожданный приют. Мне тогда было семь с половиной лет, и я помню, как она радовалась, когда мы, прижавшись друг к другу на «вапоретто», увидели Дворец дожей.
В отеле, вынужденные экономить скудные средства, мы поселились всемером в трех крошечных комнатах, окна которых отнюдь не выходили на канал.
Маме хотелось воспользоваться нашим пребыванием в Венеции, чтобы посетить художественные галереи, соборы, помечтать на площади Святого Марка и перед Мостом Вздохов. Но папа напомнил ей, что нам следует соблюдать указанные в визе даты, и, так как конечной целью нашего путешествия была Франция, мы не могли позволить себе задерживаться в пути.
Одним словом, мы не собирались ни распаковывать чемоданы, ни отправляться на какие-либо прогулки. К тому же в день нашего приезда в Венецию папа заказал через консьержа для всех нас билеты на парижский поезд. Человек принципов – он не допустил бы изменения программы, неожиданных выдумок, ненужных фантазий. Признаюсь, я был всецело на его стороне. Нетерпение поскорее отправиться в дорогу было вызвано, конечно, дифирамбами моей швейцарской гувернантки, мадемуазель Гортензии Буало. С раннего детства я слышал от нее, что только Женева и Лозанна могут сравниться с красотой и величием Парижа. Как не поверить этой влиятельной особе, которой полностью доверяли мои родители? Она волей-неволей следовала за нами во время панического отступления, и, не упуская случая, проклинала странную идею, пришедшую ей в голову десять лет назад, – стать воспитательницей в русской семье в Москве.
Несмотря на годы жизни в России, она ни слова не знала по-русски и объяснялась только на французском. Она же научила этому языку мою старшую сестру Ольгу, брата Александра, отца, мать и меня самого. И именно потому, что все мы более или менее хорошо говорили по-французски, папа выбрал местом нашего прибежища Францию.
Однако в нашей семье был человек, который высокомерно игнорировал этот язык и, более того, с трудом говорил на русском – моя бабушка по отцовской линии. Уроженка Кавказа, она оставалась истинной черкешенкой и говорила на ломаном русском только тогда, когда хотела, чтобы ее поняли внуки. Старушка отказывалась признавать, что мы уже были не в России. Тяготы, выпавшие на нашу долю во время скитаний, были, по ее мнению, следствием некомпетентности царских министров, не сумевших выполнить приказы Его Величества. Из уважения к ней и усталости мы не оспаривали ее иллюзий. И даже не стали ничего объяснять ей, когда в Венеции она удивилась нашему интересу к городу, затопленному водой, на улицах которого нельзя было пройти не замочив ног. Мадемуазель Буало говорила по поводу бабушки: «Не волнуйтесь! Она все понимает, но шутит с вами. Рисуется!»
Я же считал, что «рисуется», скорее всего, м-ль Буало. Она была воспитана в гельветическом патриотизме и смотрела на себя как на главную жертву войны и революции, которые должны были бы пощадить ее, гражданку нейтральной страны. Мама ее очень любила, возможно, из-за своей любви к французскому. Я же ее ненавидел или скорее боялся. Из-за требовательности и резкости. Однако должен был признать, что она немного смягчилась в волшебной атмосфере Венеции. Вместе с мамой они попытались упросить папу отложить наш отъезд на несколько дней.
– Мы ведь в Венеции! Мы не можем уехать, не посмотрев ее! – вздыхала мама. – Такого случая, может быть, больше не будет никогда! Нужно перенести дату отъезда…
– Я знаю несколько итальянских слов, – поддержала м-ль Буало. – Если хотите, месье, я могу сходить узнать на вокзал, попытаться уладить дело…
Однако «месье» был непоколебим. Исчерпав все доводы, мама покорилась. Однако предложила в качестве «компенсации» поехать на вокзал не в моторной, стремительно разрезающей воду лодке шумной, а в идиллической гондоле. Папа снисходительно улыбнулся из-под своих коротких усов этому проявлению старомодного романтизма в супруге. Но она так умоляюще смотрела на него, что он уступил:
– Только, – сказал он, – мне кажется, что нас слишком много для одной гондолы и у нас очень большой багаж. Возьмем две, на всякий случай.
Мама, сдерживая радость, сложила по-индусски руки в знак благодарности, а м-ль Буало, выражая общее мнение, заключила:
– Хотя бы это! Хорошо, что не без пользы побывали в Венеции.
В назначенный день и час мы погрузились в две гондолы, которые заказал для нас консьерж отеля. Папа садился в лодку с озабоченным видом генерала, готовящегося к сражению. Я занял место рядом с ним, мамой и бабушкой в первом мрачном, элегантном ялике; брат, сестра, м-ль Буало устроились во втором. И медленное скольжение в торжественной тишине, среди горделивых фасадов венецианских дворцов, расположенных по обе стороны Большого канала, началось.
Мама вполголоса вдохновенно комментировала прекрасную архитектуру, выплывающую из глубины веков и волн. Она как будто наслаждалась свадебным путешествием, о котором мечтала на протяжении двадцати лет. Папа же поминутно смотрел на часы, нервно кусал губы и теребил кончики усов. Он явно волновался, думая о том, что из-за нелепых, торжественно свершающих свои жесты гондольеров мы могли опоздать на поезд. Повернувшись к маме, он наконец проворчал:
– Этого не следовало делать! Просто смешно! Вот, что бывает, когда уступаешь всем капризам… На мотороной лодке мы уже были бы на вокзале!
Ни один из этих упреков не трогал маму, погрузившуюся в свой мираж. Понимала ли она, что нам нужно было как можно скорее покинуть Венецию и отправиться в Париж, что наше будущее было там, а не здесь? В то время, как она улыбалась солнечным бликам на стенах домов, папа не спускал глаз с часов. Он ничего не видел, он считал секунды. Бесстрастный гондольер погружал свое единственное весло размеренным широким жестом в сине-зеленые волны. Гондола была так завалена чемоданами, свертками и узлами, что по самую кромку погрузилась в воду. Один неловкий жест – и мы бы перевернулись! Раздраженный беспечностью лодочника папа, собрав все свои знания итальянского, не скрывал больше нетерпения:
– Papido! Presto!
И стучал пальцем по стеклу наручных часов, показывая нашему перевозчику, что нужно ускорить движение. Однако гондольер, который, конечно, больше привык мягко укачивать мечтающих туристов, не представлял, что ему могли дать кощунственный приказ поторопиться. В своей красной шерстяной шапочке он возвышался в задней части черного длинного ялика и пел грустную песню. Казалось, он сам был покорен городом, который нам радушно показывал. Так как папа волновался и страшно сердился, он решил, что от него требовали дополнительную информацию, и принялся подробно, на полуитальянском-полуфранцузском рассказывать историю зданий, возвышавшихся по обоим берегам реки. Мама же просто наслаждалась. М-ль Буало время от времени издавала возгласы удовольствия: «Великолепно! Кажется, что мы посреди театральных декораций!»