Прошло немало времени, прежде чем несчастной донне Аньезе стало ясно, что ее призвание — быть монахиней. Это случилось уже потом, после того как семья ее разорилась и была вынуждена отдать девушку в монастырь, чтобы та не осталась без куска хлеба.
А поначалу девушку ожидала жизнь в миру. В доме ее пряли, ткали и шили белье, готовя приданое, пока она заканчивала обучение в монастырской школе обители Санта Мария дельи Анджели. Отец девушки дон Базилио Арлотта уже обручил ее с сыном доктора Цурло. Лучшей партии и не найти было, недаром на него зарились все мамаши в округе, хотя семья его была и не слишком знатного происхождения. Красивый, цветущий — кровь с молоком, — самоуверенный молодой человек напропалую ухаживал за всеми девушками подряд. Он согласился на обручение, потому что ему, единственному сыну в семье Цурло, донна Аньезина Арлотта могла прибавить знатности. Он даже охотно принялся кружить ей голову, продолжая разыгрывать роль первого любовника в городке. Только папаша Цурло, у которого цель была одна, в эту комедию не верил и для себя решил: «Суфлером буду я. Если дон Базилио Арлотта не выложит приданое наличными, погашу свет и опущу занавес».
Дон Базилио как раз и старался изо всех сил собрать приданое, подобающее происхождению, своей Аньезе, поскольку знатности в доме было предостаточно, а добра, напротив, недоставало, к тому же, спасая его, приходилось еще вести разные тяжбы. И он, несчастный, радевший о благе семьи, души не чаявший в своей дочери, прямо-таки утопал в расходах: надо было засеять все двадцать сальм земли, стоявшей под паром, в Терреморте. Да и тяжба в Палермо была в самом разгаре. Про дона Базилио можно было сказать, что ради благополучия семьи он словно одержимый делал ставку все на одну и ту же карту. Это и привело его к погибели.
Он трудился как вол, все время был занят то там, то тут какими-то делами с разными оравшими и ругавшимися людьми. На рассвете уезжал в поле и возвращался домой поздно вечером, вконец измученный, с осунувшимся лицом, и даже ночью видел во сне эти поля, в которые вложил то немногое, что еще оставалось у него, и свои надежды.
— Святой Джованни Баттиста! Души чистилища, помогите же мне! — всем святым молился он у изображения мадонны дель Идрия, каждую субботу тайком зажигая лампаду перед ее образом, благословленным папой римским, и молился, чтобы она ниспослала дождь.
Он прятал от близких письма адвоката, в которых шла речь о тяжбе в суде. Дома он, бедняга, старался держаться непринужденно, как будто все было спокойно. На тревожные, грустные взгляды жены отвечал:
— Все хорошо! Все в порядке. Господь не оставит нас в трудную минуту…
Он исповедался и причастился на пасху, уповая на господа, моля со святой облаткой во рту, чтобы ниспослал хороший урожай, помог выиграть тяжбу, а его девочка чтобы вышла замуж и была счастлива.
И она, Аньезина, заслуживала такой родительской любви. Была доброй, ласковой, послушной. Когда ей показали из-за ограды жениха — это сделала одна дальняя родственница, — а мама шепнула: «Вот этот. Нравится?» — она зарделась и опустила голову:
— Да.
Потом, когда случилась беда и ей дали понять, что придется отказаться от дона Джакомино и посвятить себя богу, она снова опустила голову и сказала:
— Хорошо.
Это было на пасху, когда ее познакомили с ним, с этим славным молодым человеком. Она ждала его, уже почти знала. Ей запомнились бесконечные перешептывания подруг, неожиданные визиты в школу его родственников, отдельные недосказанные фразы матери. Ах, какое же это было счастье в то утро, когда мама передала ей, чтобы после окончания службы она спустилась в приемную! Как чудесно звучал орган! Какие ей рисовались видения в голубоватом дымке ладана, возносившем его аромат к самым хорам! Как трепетало ее сердце в ожидании! Все, что только излучало сияние, что отливало золотом или сверкало в лучах солнца, — все, казалось ей, вздрагивало при звуке шагов каждого входившего в церковь, словно ожидало, словно знало уже… Она навсегда запомнила, бедняжка, этот пасхальный день. И потом, спустя много лет, когда слушала веселый колокольный перезвон, плывущий над городом, ей всегда чудилось, что она видит заросший цветами садик, выглядывающих в окна подруг, слышит щебетание воробьев, оживленные голоса родных и знакомых, в ушах у нее что-то звенит, она волнуется, приходит в смятение, и тут возникает он, этот молодой человек с готовой улыбкой на лице, с прижатой к груди рукой и нежным взглядом, устремленным на нее, словно вопреки своему желанию, — он стоит среди своих родственников там, за порогом распахнутой двери…
Когда она вернулась из монастырской школы домой, родные устроили ей большой праздник, все родственники принимали в нем участие, и его близкие тоже. Как радовался в тот вечер папа! Неприятности и огорчения он держал при себе, бедняга. Гостям же велел подать сладости и мороженое, которые одному богу было известно, во что обошлись. Богу и ему! Никому больше. Не знали об этом ни девушка, для которой устраивался праздник, ни молодой человек, которого усадили рядом с ней. Если бы дон Джакомино догадался в тот момент, сколько неприятностей скрывается в этом доме, если б узнал, что обещанное ему приданое целиком зависит от того, каким будет урожай — плохим или хорошим, он взял бы свою шляпу и ушел, даже и не подумав больше изображать влюбленного.
И это было бы лучше. Потому что тогда она еще не полюбила всей душой этого молодого человека, как случилось это потом, после того, когда они стали видеться каждый день, — он приходил к ним, словно уже был членом семьи, словно и он не мог дня прожить без нее, садился рядом и столько всего нашептывал ей. Мама тоже была довольна, тоже ждала того часа, когда он обычно приходил, и сама наряжала свою дочку. Она сшила ей новое платье цвета голубки. Она причесала ее по моде — с пробором посередине. Тогда у нее были красивые каштановые волосы, которые так нравились ему. Он говорил, что было бы грешно остричь их и стать монахиней. Он говорил и о многих других вещах — с мамой и папой: о том, какое состояние выделит ему отец, как он собирается распорядиться приданым, которое ему обещали, как думает обставить дом, вести хозяйство, и обо всем прочем в том же духе. Мама жестом приказывала Аньезе внимательно слушать его и запоминать все, что он говорит, — ведь он же будет хозяином. Однажды он подарил ей красивые серьги и пожелал сам же продеть их в присутствии мамы. Какое это было время! Ах как это было хорошо, когда он сидел возле нее, когда она ждала его, думая о нем, вспоминая его слова, его голос, каждый его жест, даже едва заметный, и сердце ее было переполнено восторгом, а мысли заняты только им, когда она склонялась над шитьем рядом с мамой. Мама, казалось, заглядывала ей прямо в душу, молча, с любовью и заботой смотря на нее или же советуя, как лучше скроить платье или вышить наволочку, на которой голова ее дочери будет покоиться вместе с головой мужа. И девушка часто думала об этом же, склонив голову и густо заливаясь краской. Мама, казалось, читала эти приятные мысли в ее задумчиво-рассеянном взгляде и тоже радовалась, бедная старушка; не поднимая глаз от шитья, притворялась, будто не замечает, как молодой человек осторожно ищет дрожащую руку дочери, будто и не видит, как было в тот раз, когда, улучив минуту в суматохе, возникшей с приходом родственников, он вроде бы случайно столкнулся с девушкой в дверях и коснулся ее щеки. У них в гостях часто бывали родственники и подруги, все, кто разделял общую радость. В доме царила праздничная атмосфера. Она ощущалась во всем — мебель сверкала чистотой, повсюду возвышались горки белья, приходили и уходили портнихи и работницы, пели занятые делом мастерицы. Папа же так сиял от радости, что было просто трогательно смотреть на него. Обнимая дочь, он не всегда мог сдержать слезы.
— Да благословит тебя бог! — говорил он. — Да благословит тебя бог, доченька моя!
И руки у него дрожали, когда он ласкал свою Аньезе. И голосу своему он старался придать уверенность, чтобы даже глупцам было ясно, что совесть у него чиста и намерения самые честные. В праздник святого Джованни, когда весь город, сетуя на неурожай, проклинал и господа бога и всех святых, только у него одного хватило мужества сказать:
— Не так уж это и страшно. Могло быть хуже. Там, в Терреморте, у меня двадцать сальм земли под паром. Если прикинуть в среднем…. К тому же пришли хорошие новости из города, о тяжбе…
Но он говорил так только потому, что среди собравшихся на площади послушать музыку была и его дочь. Она сидела рядом с женихом в платье из дорогой, тонкой шерсти и шляпке, купленной в кредит. Она была такой счастливой, милая девочка, и ничего не подозревала, ничего не знала о том, что скрывал отец! Зато доктор Цурло смотрел на него глазами инквизитора, приставая с различными нескромными вопросами, от которых несчастного дона Базилио прошибал холодный пот:
— Так сколько, вы думаете, дадут земли в Терреморте? А как обстоят дела с тяжбой? Вы ввязались в маетное дело! Я бы на вашем месте сон потерял… В такой неурожайный год, как нынешний! Даже самые богатые семьи не представляют, чем все это кончится для них, поверьте мне! Обзаводиться семьей сейчас поостережется любой порядочный человек!
Хорошо еще, что он не начал делиться своими опасениями с сыном. Разгоряченный музыкой и ароматами теплого летнего вечера, тот думал только о том, как бы совсем уж вскружить голову донне Аньезе.
Однако дон Джакомино тоже был неглуп. Да к тому же в небольшом городке обычно все на виду и рано или поздно чужие неприятности становятся известны всем. Бедный дон Базилио Арлотта, осаждаемый кредиторами, чувствовал себя как рыба на сковородке. Он находился в крайнем затруднении: нужно было покрывать судебные издержки, вносить налог за землю, платить за работу крестьянам. Он бросался за помощью то к одному, то к другому, всеми силами пытался выкарабкаться из трудного положения, устоять перед бурей, шагая навстречу ветру, и за все расплачивался сам. Когда же на уборке урожая он подхватил такую лихорадку, что очутился на волосок от смерти, — и это было бы для него лучшим выходом, — он только об одном и твердил в бреду: