Моей матери посвящается
Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.
В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.
Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.
Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина. Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.
Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина. Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и, нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.
Огромная загородная усадьба Эвертон некогда восхищала изысканной роскошью, но впала в уютное состояние запущенности задолго до моего появления здесь девять месяцев назад. Бордовые ковры в прихожей вытерлись и истрепались по краю; газовые лампы, притушенные до неяркого свечного отблеска, способного разве что отбрасывать на стены густые черные тени, изрядно потускнели; обои отошли от стен, цветочные гирлянды орнамента растрескались и увяли на стеблях. Но причиной упадка явилось отнюдь не небрежение. Экономка миссис Норман едва ли не всякий день нанимала новых горничных в тщетных попытках вернуть поместью былое величие — но все без толку. Дом продолжал разрушаться. Буквально неделей раньше повариха жаловалась, что по кухне тут и там снуют мыши. Другие слуги начали перешептываться: дескать, дух дома, если он когда-либо и существовал, умер вместе с хозяйкой год назад.
Что до меня, несовершенства дома мне даже нравились. Ощущалась в нем какая-то теплота, своего рода интимность, что приходит только с возрастом: вот так морщинки у губ появляются после того, как проулыбаешься много лет подряд; вот так истреплется любимое одеяло, давно находящееся в употреблении у близких тебе людей. Безусловно, усадьба куда больше располагала к себе, нежели холодные, строгие особняки в городах и селениях покрупнее. Эвертон обладал счастливым недостатком-другим, как любой по-настоящему дорогой человек. Настоящий был дом, с характером. Обдумывая эту мысль, я пробиралась сейчас по темному коридору.
Няня спала в комнате, примыкающей к детской; и все равно я, как гувернантка, сочла своим долгом проверить, все ли в порядке. Как ни печально, няня Прам, отправив детей спать, обыкновенно прикладывалась к бутылке. А напившись, вела себя крайне глупо: спотыкалась о ковры и разговаривала с птичьими клетками, точно с гостями на празднике, высоким, писклявым голосом, совершенно непохожим на ее обычный гулкий баритон. В силу этого своего пристрастия спала она как убитая, и случайный звук в ночи вряд ли бы ее потревожил, зато младшего из двух мальчиков вполне мог затянуть в тенета кошмаров, так что нам вдвоем весь остаток вечера пришлось бы их распутывать, обласкивая да утешая малыша.
Дверь открылась при моем приближении; из темноты высунулась растрепанная белокурая головенка с округленными зелеными глазами.
— Шарлотта?
— Ступай в постель, Джеймс. — Я ласково взяла мальчика за руку и отвела обратно в спальню. Тот негодующе выпятил нижнюю губу.
— Но я слышал шум, а няня не у себя, и мне страшно, — выпалил он одним духом.
Я усадила малыша на кровать, пригладив ему вихры. Его старший братишка Пол грозно похрапывал из-под горы одеял в противоположном конце комнаты — по-видимому, столь же утвердившись в своей решимости не допустить, чтобы ночные шумы потревожили его сон, сколь его пятилетний брат — в намерении непременно поучаствовать в происходящем. Дверь в комнату няни Прам Джеймс оставил приоткрытой.
— Ты уверен, что она не там? — спросила я чуть слышно.
Мальчуган, широко распахнув глаза, вдумчиво кивнул, готовый по мере сил посодействовать таинственным делам взрослых, которые происходят только тогда, когда дети спят в своих постельках. Я подхватила его на руки — он крепко обвил ногами мою талию — и вошла в комнату няни.
Кровать и впрямь была пуста. Я забеспокоилась. Няня Прам не из тех, кто способен бросить детей без присмотра, и, уж конечно, она не станет бродить по территории усадьбы ночью, даже во хмелю. А еще она была женщина в теле, и в деревне мало кто не устрашился бы ее габаритов.
Я уложила Джеймса обратно в постель и гладила его по голове до тех пор, пока он вновь не задремал. Пол так и не проснулся, а я сидела в нянином кресле-качалке, завернувшись в одеяло, точно старая дева — да я именно так себя и ощущала! — вся во власти материнских чувств к детям и тревоги из-за отсутствия моей подруги и наперсницы. А ведь лишь год назад я бы спокойно засыпала в постели рядом с мужем, полноправной хозяйкой собственного поместья! В какие странные места порой забрасывает нас жизнь! Лучше не оглядываться на прошлое, да только разве устоишь? Едва я успела забыться сном и фантомы прошлого только-только начали выплывать из моего подсознания — вот так чернильное пятно расползается по водной глади, — как в детскую заглянула одна из горничных.
— Миссис Маркхэм? — взволнованно прошептала она.
Я поднесла палец к губам и встретила ее в дверях, опасаясь разбудить детей. Горничная явно не помнила себя от страха. Я накрыла ее руку своей. Бедняжка вся дрожала.
— Что случилось, Эллен?
Горничная зажмурилась и судорожно стиснула мозолистыми пальцами серебряный нательный крестик. Эта дородная, крепко сбитая женщина словами обычно не разбрасывалась; такую попробуй запугай! Но сейчас все приличия были позабыты и, сжав мою руку, она порывисто поцеловала ее. Губы ее были такими же шероховатыми, как и загрубелые ладони.