Сердца выживших
Глава 1
ПРИМЕЧАНИЕ: Небольшая зарисовочка-вбоквел к «Больше, чем что-либо на свете» («ДЛ. Повести о прошлом, настоящем и будущем», книга 2). Да, автор закончил писать на эту тему. В целом. Нет, нового тома не будет. Просто написалось. Это как со стихами: мысль какая-то взбрела в голову, какой-то образ вспыхнул — и вот.
Для читателей, не знакомых с миром «ДЛ» — вкратце:
— Навь — «перевёрнутый» мир, в котором царит матриархат. Женщины могут иметь несколько мужей. Но по-настоящему большие «гаремы», как у тётушки Бенеды, встречаются только в сельской местности, где приходится очень много работать по хозяйству. Горожанки обзаводятся одним супругом, иногда — двумя, весьма редко — тремя.
— Военная служба для женщин в Нави считается «грязной работой». Их жизнь слишком высоко ценится, чтобы ею рисковать. Но Северга вопреки этому выбрала военную стезю.
___________________________________________
Не оставляйте выживших. Не оставляйте никого, кто был бы в силах поднять меч и отомстить. Нет выживших — нет мести.
Старинная военная мудрость
Воин шагал по полю боя, ступая по пожухшей осенней траве, схваченной инеем. Устрашающий шлем в виде черепа чудовищного животного закрывал его лицо — не поймёшь, стар он или молод, красив или уродлив. Обнажённый клинок в лениво опущенной руке смотрел остриём в землю. Стальная броня подчёркивала мощь плеч, придавая фигуре внушительность. Туловище — перевёрнутый треугольник с узкой талией и бёдрами, могучие икры, а на ручищи и смотреть страшно: сожмут и завяжут узлом — мокрого места не останется.
Бой за городок Логге был позади. Доблестное войско Её Величества Дамрад снова одержало блистательную победу, город пал. Над полем стелился дымок: в городе пылали пожары. Их тушили сами захватчики. Горожане ничего не хотели отдавать врагу. Уж лучше сжечь добро, чем отдать. Вечно они так.
Холодный луч Макши упал воину на лицо, в прорези шлема блеснула пронзительная, холодная синева глаз. Небесное светило то скрывалось за пеленой гнетуще-серых туч, то проглядывало, озаряя усеянную телами землю. Кто-то мёртв, кто-то лишь ранен.
Воин услышал стон. Ленивое остриё меча качнулось и тронуло лежащего. Шлема на раненом не было. Пропитанные кровью рыжевато-каштановые косички разметались по земле, светло-карие глаза отражали холодную высь небес. Тень смерти в этом пустом взоре. Впалые щёки, заострившиеся скулы. Дыхание то усиливалось, то становилось незаметным.
Победитель смотрел на побеждённого. Их взгляды встретились.
— Это твоё? — Воин-победитель нагнулся и подобрал маленькую, размером с ладонь, записную книжечку в кожаной обложке.
Побеждённый с хрипом потянулся за ней. Голубоглазый воин хмыкнул.
— Я только посмотрю.
Страницы переворачивались под его пальцами. По мере чтения длинные, загнутые когти оборотня уменьшались, голубые глаза стали задумчивыми, скользя по стихотворным строчкам. В приоткрытом, тяжело дышащем рту побеждённого виднелись острые волчьи клыки, в глазах — пронзительное страдание.
— Да ладно тебе, я не собираюсь глумиться над твоим творчеством, — усмехнулся победитель. — Я и сам... пописываю на досуге. Так что мы с тобой, можно сказать, собратья по перу. Матушка вот только не одобряла моего увлечения стишатами. У меня пять братьев. И когда пришли вербовщики набирать новое пополнение для войска Её Величества, выбор пал на меня, потому что меня не жалко. Матушка считала, что я ни на что другое не годен. Тебя как звать? Я — Гóринард.
— Ни к чему тебе моё имя, — прохрипел поэт. — Просто делай своё дело.
— Ну, не хочешь — не говори, — сказал голубоглазый и снял шлем, чтоб было удобнее читать.
Показались светлые, золотистые волосы, заплетённые в такие же косички и собранные в пучок. И победитель, и побеждённый были молоды и хороши собой. Ровесники, пожалуй.
Горинард задержался около раненого, читая стихи. Когда какая-то строчка ему нравилась, он зачитывал её вслух и восклицал: «Вот это было сильно, братец!» Если же он натыкался на что-то, по его мнению, не слишком удачное, он качал головой: «Слабовато, приятель».
— А хочешь послушать моё? — спросил он, когда была перевёрнута последняя страница.
И он, присев наземь, начал по памяти декламировать. Раненый слушал молча. Тёмные брови на бледном лице выделялись резче, бескровные губы покрывала мертвенная серость. Но навии — живучи; несмотря на большую кровопотерю, до смерти ему было далеко.
— Хватит дурака валять, — сказал он наконец, оборвав на середине строки читаемое Горинардом стихотворение. — Я знаю, зачем ты здесь. Исполняй приказ.
Приказ Владычицы Дамрад — добивать раненых на поле боя. Не оставлять выживших.
Горинард, казалось, был смущён и обижен тем, что его так грубо перебили, но ничего не сказал. Действительно, он не просто так разгуливал с обнажённым мечом. Но он не спешил класть ладонь на рукоятку клинка, вонзённого в землю на время чтения. Вместо этого он поднялся на ноги и долго, задумчиво смотрел сквозь прищур на мутное пятно Макши за пеленой облаков.
— Не ты, так кто-то из твоих товарищей это сделает, — прохрипел побеждённый.
— Прости, приятель, не могу, — улыбнулся Горинард. — У тебя хорошие стихи. Мне жаль, что так вышло... что мы оказались по разные стороны. Я был бы рад познакомиться с тобой при других обстоятельствах.
И он, выдернув меч из временного пристанища, пошёл прочь. Шлем он нёс в руке. Неплохо бы сейчас выпить чашечку отвара тэи с молоком, закусив бутербродом с холодным мясом...
Додумать он не успел: ледяная молния клинка сверкнула в воздухе, и золотоволосая голова с недоуменно выпученными голубыми глазами покатилась по земле. Тело с хлещущей из разрубленной шеи кровью стояло ещё несколько мгновений, а потом тяжело упало, громыхнув бронёй.
Позади него пошатывался на расставленных для устойчивости ногах побеждённый. Его рука, нанёсшая удар, опустилась и уронила окровавленный клинок.
— И ты меня прости, приятель, — сорвалось с сухих серых губ. — Ты тоже неплохо писал.
Мгновение спустя он рухнул на колени. Сквозь летучую, пахнущую гарью дымку на него надвигался другой воин — в тёмных доспехах и таком же шлеме-черепе. Он своей грудью разрывал эту дымку, и она жалобно увивалась следом за ним седыми струйками, словно пытаясь его задобрить. Ничего поэтического не было в его твёрдой поступи, а в светло-серых, ледяных глазах — ни капли жалости. Они были холодны, как осенний свет Макши, и спокойны, как это равнодушное пасмурное небо.
Побеждённый потянулся за мечом, но кровотечение усилилось. Что-то солоноватое, тёплое булькало в горле, текло из уголка рта по подбородку... Он поник наземь, но ещё держался на локте. Капелька с подбородка упала, повиснув на мёрзлой травинке. Алая, как ягодка. За ней — ещё одна, и ещё... Целая капель. Вражеское оружие зацепило его тело снаружи не так уж сильно, а вот от мощнейшего удара ослепительным сгустком хмари внутренности были повреждены, надорваны. Там скапливалась кровь и рвалась наружу. Его лицо скривилось в невесёлой усмешке над собственной слабостью. Какой, к драмаукам, меч?.. Он и поднять-то его уже не смог бы, не говоря уж о том, чтобы сражаться. Все силы ушли в последний удар, которым он снёс голову своему собрату по перу. И тянувшаяся за клинком окровавленная рука упала на выстуженную в ожидании зимы землю — рука, написавшая все эти строки в книжечке. Стихи, которых, вероятно, никто уже не прочтёт.
Сероглазый воин снял шлем: согласно правилу, раненый должен был видеть, от кого принимает смерть. Длинный шрам пересекал лицо, а по бокам сурово сжатого рта пролегли неизгладимые морщинки.