— И всё же я не понимаю, — глухо проговорил он, покосившись на сестру. Последние годы за руль он не садился, а сейчас даже пожалел, что не взяли водителя. Стиль езды Иры был довольно жёстким, и Герману даже пару раз захотелось попросить её остановиться, чтобы он мог выйти из её чёртовой балалайки.
— А я и не ждала, что поймёшь, — пожала плечами сестра, перестраиваясь в левый ряд.
— Тогда какого чёрта мы туда едем? Если отбросить всю эту ху*ню по поводу платы по счетам.
— У неё никого нет. А она классная.
— Ты её видела?
— А как по-твоему, я договаривалась обо всём? Правда, пришлось закинуть бабла. — Ира поморщилась, остановилась на светофоре и повернулась к Герману. — Но у нас везде так. Не подмажешь — не поедешь.
— И? На кого она похожа?
— На тебя. Лысая, сероглазая. Правда, не орёт, в отличие от некоторых. Молчит.
— Круто. Ну ты прям идеальную дочь описала.
— А у тебя другой быть просто не могло.
Ира поджала губы, Ильинский — закатил глаза. Поводов для веселья он не видел. Никаких.
— Ладно, давай уже покончим с этим, чтобы ты успокоилась, — буркнул он и, сложив руки на груди, отвернулся к окну.
В доме малютки было… странно. Он ожидал увидеть что-то совершенно противоположное. Весёлое, что ли. А тут, куда ни кинь взгляд — унылость высшего разряда. Не спасали даже криво нарисованные на светло-зелёных казённых стенах грибы и ягоды. И какая-то футуристического вида лиса. Отовсюду надвигалась чёртова безнадёга. И тишина. Вот что его поразило. Гробовая тишина.
Здесь же вроде как дети. Должны слышаться смех, голоса, плач, в конце концов. Почему тогда так тихо? Пока Ира с кем-то переговаривалась, Герман устроился на видавшем виды дерматиновом диване и понял, что он чутко прислушивается. На него беззастенчиво пялились те, кто проходил мимо, но Ильинский к такому давно привык. Первые несколько месяцев после того, как его выписали из больницы после аварии, он намеренно выходил на люди. В бар например, даже в клуб. Это было своего рода извращением — видеть брезгливость по отношению к себе и понимать, что она является отражением того, что чувствовал сам Герман. Потом захотелось одиночества. Стать изгоем, запереться в четырёх стенах и послать всё на хер. Что он впоследствии и сделал. Это помогло смириться хоть с чем-то. Со своим внешним обликом — да. С остальным — нет. Да он этого и не желал.
— Герман Александрович, сейчас мы принесём Алину, идёмте со мной, — улыбнулась ему фальшивой напрочь улыбкой неприятная на вид женщина, которая старалась не пялиться на его лицо.
Он поднялся с дивана и пожал плечами. Захотелось уже завершить всю эту экзекуцию как можно быстрее. Потому — чем скорее они проделают все необходимые процедуры по «счастливому воссоединению дочери и отца», тем лучше.
— Давайте, — проговорил Герман уныло, и, поймав взгляд сестры, отвернулся, потому что увидел в нём то, чего сам не испытывал давным-давно.
Надежду.
Часть 3
Когда в комнату внесли какого-то крохотного куклёнка, Ильинский заподозрил, что над ним решили пошутить. Ребёнок казался ненастоящим, а в розовом нелепом костюме, в котором он утопал, и вовсе — несуразным.
Алина. Её зовут Алина, — напомнил Герман себе, когда фальшиво-лучезарная женщина вручила ему малышку, которую он неуклюже перехватил.
— Ну, я пожалуй, вас оставлю. Для вас время посещения не ограничено, но…
Повесив в воздухе паузу, приправленную запахом дешёвых приторных духов, она вышла, оставив Германа, Иру и Алину втроём.
— Сколько ты ей платишь? — мрачно уточнил Ильинский, так и не решившийся опустить взгляд и посмотреть на лицо его… дочери.
— Достаточно для того, чтобы получить то отношение, которое считается нормальным.
— Видимо, на неё, — он указал на Алину подбородком, — это не распространяется. Ты видела, во что одели ребёнка?
— О! Ильинский, а ты уже начал проявлять отцовское участие!
— Ир, не смешно. Тут любой бы не только проявил участие, но и устроил здесь разборки.
— Герман, мы не в самом радужном месте на планете. Это дом, куда сбагривают детей после рождения. Или куда попадают не от хорошей жизни. Так что…
— И всё же.
Он наконец решился и посмотрел на ребёнка. И с удивлением понял, что мелкая всё это время за ним наблюдала. На кукольном личике, которое было по размеру едва ли больше его кулака, темнели серой грозовой тучей широко распахнутые глаза. Такие серьёзные, как будто Алине было не…
— Напомни, сколько ей?
— Четвёртый месяц. А что?
— Ничего. Они должны быть такими маленькими в этом возрасте?
— Нет.
— Тогда какого чёрта она такая?
— Потому что… у неё нет человека, ради которого она захотела бы жить.
— Что за бред?
У Ильинского от слов сестры по позвоночнику озноб прошёл. Так ведь не бывает. Чтобы настолько крошечный ребёнок уже знал, есть у него человек, для которого он хочет существовать, или нет.
— Это не бред, Герман. Это суровая правда жизни.
Ира резко поднялась с дивана и подошла к узкому окну, оставив Ильинского почти что наедине с Алиной. А мелкая так и глазела на него. И молчала.
Герман боролся с тем, что зарождалось внутри. Вернее, не совсем боролся. Просто понимал, что эти чувства слишком чужеродны, и очень сомневался в том, что он может испытывать подобное.
А потом Алина сделала то, чего он никак не ожидал — обхватила хрупкой ручонкой его палец и закрыла глаза, очевидно, намереваясь поспать.
— Ир!
— Господи, что?
Сестра оказалась возле них через мгновение.
— Она дрыхнуть что ли легла? Или как это понимать?
— Ага. Спит вроде. Ладно, если так, пойду с заведующей пообщаюсь. Обговорим, какие бумаги нужны и что дальше делать.
— Ты меня одного оставишь, я не понял?
— Почему одного? С Алиной.
И не успел Ильинский сообщить сестре, что он об этом думает, Ира вышла из комнаты, а он так и замер, держа ребёнка на сгибе локтя. Хм, странно. А ведь мелкая не перепугалась, не устроила истерики, не стала орать, как оглашенная от того, что увидела перед собой.
Герман выпростал одну руку и почесал заросший тёмной щетиной подбородок. Алина поёрзала и он неуклюже её покачал. Наверное, дело было вовсе не в том, что она была вроде как его дочерью. Окажись на её месте любой другой ребёнок, который не знал, ради кого ему стоит жить, Ильинский бы и тогда испытал то, что испытывал сейчас. Словно что-то внутри неожиданно ожило и стало царапаться — не больно, но ощутимо. Давно забытые ощущения, которые он считал заживо похороненными.
Он всматривался в лицо Алины — на то, как она хмурит брови, как трогательно причмокивает губами и силился понять, почему ощущает потребность спрятать её ото всех и защитить. Ведь вроде бы никакая опасность ей не грозит, да и он чётко понимал, что если оставит мелкую здесь, её заберут гораздо более подготовленные для воспитания детей люди. Так почему сейчас кажется, что это неправильно? Намеренно отказываться от неё и отдавать другим?
— Ну? Пообщались? О, заснула Алиша. Она мало спит, — с порога защебетала та женщина, которая уже была ему глубоко неприятна. — Давайте заберу её и отнесу в кроватку, чтобы вам было удобнее.
— Мне удобно, — отрезал Герман и посмотрел на неё так, чтобы у неё сразу отпали все вопросы относительно того, что он хочет в принципе кому-то отдавать ребёнка. — Когда я смогу её забрать?
— Забрать?
Она растерянно оглянулась на вошедшую следом Иру.
— Да, забрать. Она моя дочь и я хочу её забрать.
— Видите ли…
Женщина осеклась, и Ильинский, вскинув брови, воззрился на сестру. Кто тут только что рассказывал про нормальное отношение?
— Есть формальности. Их нужно соблюдать в любом случае.
— Давайте будем их соблюдать.
— Вам нужно пройти школу приёмных родителей.
— Что?
Он мало представлял себе, что это такое, но определение «школа» Герману решительно не нравилось. Да чтобы он, тридцатишестилетний мужик пошёл снова в какую-то сраную школу?