Поттс испустил преувеличенно недовольный вздох:
— Опять оскорбляешь меня, Шимейн.
Коренастый мужчина подошел сзади и с силой ущипнул Шимейн за руку — уже во второй раз с тех пор, как развязал ее. Злобой он не уступал Поттсу и не нуждался в приглашении, чтобы выместить ее на беззащитной жертве.
— Помни о манерах, гордячка!
— Непременно, Фредди, — процедила Шимейн сквозь зубы, отдергивая руку от его толстых пальцев, — начну помнить с того же дня, как ты узнаешь, что такое манеры.
Грубый голос Поттса эхом отдался в люке:
— Вылезай-ка наверх, Шимейн, да поживее, а не то еще разок проучу тебя!
Девушка усмехнулась, увидев, как быстро улетучилось самообладание матроса.
— Если капитан Фитч намерен сегодня продать меня, он будет недоволен твоим рукоприкладством.
— Капитан может говорить что угодно, — возразил Поттс, с самодовольной ухмылкой наблюдая, как девушка пытается выбраться из люка с тяжелыми железными кандалами и цепями, — на всем известно, что последнее слово останется за его половиной.
С тех пор как закованную в цепи Шимейн доставили на борт судна, она пребывала в твердом убеждении: на земле не сыщешь места, более напоминающего преисподнюю, чем английская галера, плавучая тюрьма, направляющаяся в одну из колоний. И, разумеется, этому убеждению никто не способствовал так, как Гертруда Тернбулл Фитч, супруга капитана судна и единственный отпрыск Хораса Тернбулла, полноправного владельца «Гордости Лондона» и небольшого флота торговых судов.
Вспомнив о Гертруде Фитч, Шимейн остановилась, чтобы поправить самодельную косынку на голове. Во время нескольких появлений Шимейн на палубе ее огненно-рыжие пряди неизменно распаляли гнев Гертруды: мегера принималась поносить всех ирландцев без разбору, считая их непроходимыми тупицами, а саму Шимейн презрительно именовать грязной жабой — кличкой, которой многие англичане без стеснения награждали ирландцев.
— Ну, чего ты там копаешься? — рявкнул Поттс. Его поросячьи глазки вновь заблестели, выдавая склонность к жестокости, которую он с усердием выказывал, как только появлялся малейший повод.
— Иду, иду, — пробормотала Шимейн, выбираясь из люка. Все несправедливости, которые ей пришлось вытерпеть за три месяца плавания, пронеслись в ее голове горьким воспоминанием, вновь воспламенив раздражение — Шимейн с трудом поборола желание плюнуть в одутловатое лицо обидчика. Но с тех пор как ее арестовали в Лондоне, она познала на собственном горьком опыте: хладнокровие и послушание — единственные качества, благодаря которым заключенный может надеяться выжить в английской тюрьме, наземной или плавучей.
Не желая показывать, что ее силы иссякают, Шимейн ухитрялась с достоинством переставлять обремененные кандалами конечности. Порыв промозглого ветра налетел на нее, и она слегка расставила босые ноги, чтобы сохранить равновесие, и с упрямой решимостью выпрямила спину. В последнее время свежий воздух стал для нее непозволительной роскошью, и потому она подняла голову, медленно впитывая солоноватый запах прибрежных вод.
Поттс прищурился, заметив позу девушки: он счел ее чересчур вызывающей.
— Опять задираешь нос? Точно какая-нибудь высокородная шлюха при дворе. — Указав пальцем на изорванную одежду Шимейн, он загоготал: — При дворе нищих у монастыря кармелитов!
Шимейн знала, как плачевно она выглядит в перепачканных обносках и железных браслетах. Некогда ее зеленая бархатная амазонка вызывала завистливые взгляды избалованных дочерей богатых аристократов (тех самых, что безутешно оплакивали ее помолвку с самым привлекательным богатым холостяком Лондона). Ее нынешний вид стал бы причиной злорадного смеха тех же девиц.
Шимейн горестно вздохнула.